Элиза Ожешко - Последняя любовь
Родители оставили мне значительное состояние, и средств на мое воспитание не жалели. Но ничто не может возместить горячей родительской любви и заботы, которые несказанной прелестью наполняют жизнь ребенка с первой минуты его появления на свет и оставляют неизгладимый след на всю жизнь.
Брат, который был старше меня на несколько лет, учился вне дома, потом долго путешествовал, и я росла одиноко под присмотром целого сонма почтенных наставниц.
Красота и кротость, свойственные мне с колыбели, а также отсутствие общества ровесниц и привычной для других детей родительской ласки постепенно развили во мне мечтательность и болезненную чувствительность, которую я старательно скрывала от всех.
Помню, не раз в погожий летний день, покинув широкие аллеи сада, я убегала в тенистую дубовую рощу и, усевшись под деревом и закрыв руками лицо, прислушивалась к шелесту листьев. Этот шелест убаюкивал меня. Я ни о чем не думала, бессознательно внимая лесному разговору.
Или вечерами, когда на небе загорались звезды, я садилась на берегу реки и смотрела на медленно катящиеся волны, в глубине которых мерцали голубые огоньки.
Но самым большим наслаждением для меня было, когда издалека, откуда-то из-за горизонта, доносились тоскливые звуки народных песен. Эти песни, плывущие по равнине, наполняли меня чувством, назвать которое я не умела. Радостным его не назовешь, ибо из глаз моих лились тихие слезы, но причины их я не понимала. Неужели звуки музыки и песня, в которых люди выражают свою боль, пробуждали в сердце ребенка предчувствие его будущих страданий?
Родителей своих я не помнила, даже эхо погребальных песен, сопровождавших их на кладбище, не сохранилось в моей памяти, но я часто думала о них. Как живая вставала перед моими глазами мать, красивая, ласковая, с короной золотых волос над белым лицом. Отец представлялся мне таким, каким я видела его на портрете: высокого роста, серьезный, с длинной седеющей бородой и темными добрыми глазами. Я воображала их улыбки, ласки, слова и долго вглядывалась очами души в эти призраки моей фантазии, в то время как из глаз, глядящих на белый свет, катились слезы, которые я принимала за поцелуи, посылаемые мне родителями с того света.
Исключая эти минуты мечтательного настроения и грусти, мои детские годы текли спокойно и безмятежно. Обычно я была весела и приветлива, но окружавшая меня атмосфера холода вызывала в душе страстное желание любви и тщательно маскируемую скрытность; а отсутствие общества ровесников и постоянные занятия придавали моим забавам необычную для детей серьезность.
Годы шли быстро, и в один прекрасный день на меня надели длинное платье, уложили косы вокруг головы и сказали, что я взрослая барышня.
Взрослая барышня! Сколько очарования в этих словах для девушки, расстающейся с детством! В длинном платье, с искусной прической, с розовыми грезами, теснящимися в голове, дитя, только что названное человеком, парит над землей, подобно мотыльку, освободившемуся от кокона. Наскучившие ежедневные занятия, педанты учителя и всякие грамматики, арифметики, географии остались позади. Впереди — жизнь со всеми ее прелестями, с шумом, блеском, весельем и любовью. Любовью! Какая взрослая барышня не мечтает о любви? Иногда еще до того, как надето длинное платье, сердечко громко стучит, когда глаза пробегают по страничкам читаемого тайком романа. Но это — контрабанда, тайна, и только положение взрослой барышни дает право воображению отпустить вожжи и строить воздушные замки.
Звание барышни дает вчерашнему ребенку право на мечты, вводит его в мир чувств и дел взрослых, но дает ли оно ему при этом достаточную осведомленность для управления своими мечтами, дабы они не заглушили голоса здравого рассудка? И достаточно ли у взрослой барышни здравого смысла и твердости духа, чтобы быть ей опорой и якорем спасения в этом новом, полном опасности, мире?
Очень часто, получив скорее блестящее, чем основательное воспитание, скорее кукла, а не человек, дама, а не женщина, барышня вступает в жизнь с разгоряченным сердечком; в глазах ее сверкает жажда блеска, веселья, любви, но мысли у нее еще совсем детские, она не умеет толком разобраться ни в чем — ни в обществе, ни в людях, ни в самой себе. И вот бедный ребенок, отныне именуемый человек, закружившись в водовороте событий, теряется, ничего не понимает и, как сбившийся с курса моряк, ищет гавани, в которой надеется обрести осуществление своих грез. Замороченная, малообразованная, мечтательная головка молит: «Скорее!» И сердце, рвущееся к жизни, молит: «Скорее!» — а вспыхивающие вокруг огоньки манят ложным блеском. Ребенок, провозглашенный человеком, с восторгом хватает сусальное золото, радуясь, что у него в ладонях столько маленьких солнц. Как некогда по мягкой мураве за бабочкой, с легкостью скользит он теперь по открывшейся перед ним дороге жизни. Если он ошибется и выберет не ту дорогу, если мечты оплетут его золоченой сетью и он оступится, окружающие не увидят в этом ничего особенного. Кто виноват, что ты ошиблась? Ведь ты взрослая барышня.
Не следует ли передать этот вопрос на здравый суд педагогов?
По сравнению с другими я, можно сказать, получила блестящее образование, но, тем не менее, став барышней, в своих суждениях о жизни и обществе была еще совершенным ребенком.
Впервые надев длинное платье и получив право распоряжаться своим временем, я побежала к своей молоденькой учительнице, которая осталась при мне компаньонкой, и, радостно схватив ее за руку, воскликнула:
— Я уже барышня! — И немного погодя спросила: — Что же я буду теперь делать?
— Выйдешь замуж, — невозмутимо ответила панна Мальвина.
«Замуж!» Такое короткое слово, но какой оно учинило переворот в моей голове! «Конечно, — думала я, — выйду замуж, — но за кого?» До сих пор я не была знакома ни с одним молодым человеком, но уже прочитала несколько романов и в мечтах рисовала себе самых различных героев.
Итак, все дальше и дальше в страну грез! И что только не грезилось моей детской головке! Я не знала, чего хочу, каким должен быть человек, которого полюблю, но мечты мои вились золотистой нитью, складываясь в сверкающее слово «Любить!». Любить! Кого? Как? Я не знала. Но это неопределенное желание еще усиливалось оттого, что меня всегда окружала атмосфера холода. Я по-прежнему сиживала над рекой, любуясь отражением золотых звезд; по-прежнему слушала шум ветра и эхо далеких песен, но сердце мое не было таким спокойным, как река, оно тосковало, как песни, доносившиеся издали.
Если бы в то время мне дали полезную, требующую усилий работу, указали бы цель, которая бы меня увлекла, тогда, быть может, в занятиях, в серьезных размышлениях успокоилось бы мое сердце, растревоженное разгоряченным воображением, и молодые силы, распиравшие грудь, нашли бы себе применение. Но мне разрешили распоряжаться своим временем и не подсказали, чем его заполнить с наибольшей пользой. В моей комнате, правда, были шкафы с книгами, пяльцы с начатым вышиваньем, и я читала по нескольку часов в день, вышивала по канве цветы, но времени для мечтаний у меня оставалось достаточно. И сумятица в моей голове с каждым днем росла.
