Элиза Ожешко - Последняя любовь
«Как бы поскорей превратить пески Бранденбурга в луга?» — ломал голову Генрих.
«Как из воздуха получить горючее для парового котла?» — размышлял наедине с собой Клеменс.
«Как обуздать нашу любимую Вислу и другие реки; заставить людей строить дороги и делать реки судоходными?» — думал Михал.
Перед тем как расстаться, Равицкий попросил Кароля зайти к нему утром.
— У меня есть для тебя поручение в Д., там надо кое-что доделать.
— Почему же ты так поспешно оттуда уехал? — спросил его Михал.
— Мне нужно было быть здесь, — спокойно ответил Равицкий, но лицо его омрачилось.
Комната быстро опустела, и вскоре со двора донесся стук отъезжающих бричек.
Когда Стефан остался один, с ним произошла удивительная перемена. Никто не узнал бы теперь этого спокойного, даже веселого человека, чья мысль свободно парила над миром, — такая сильная, хоть и сдерживаемая боль исказила его лицо. Каждая черточка выражала мучительное страдание, тем более мучительное, что оно долго маскировалось спокойствием. Оно было как отблеск, как зарево полыхавшего в его груди огня.
Стефан долго большими шагами ходил по комнате, потом взял книгу и, подперев лицо руками, начал читать. Однако очень скоро он отложил книгу в сторону и с глубоким вздохом, словно хотел освободиться от давившей грудь тяжести, подошел к открытому окну и печальным взглядом уставился на игру мрачных ночных теней.
Той же ночью по дороге из Д. в Н. катился возок, запряженный рослой, предназначенной, видимо, для каретной упряжки, лошадью. В возке, держа одной рукой вожжи, полулежал молодой парень и глядел в небо. По обеим сторонам дороги шумел редкий лес, над стройными деревьями на сапфировом небосводе мерцали мириады звезд.
Черные глаза парня блестели в темноте, а эхо разносило по лесу звуки разудалой песенки.
Удивительные вещи творятся подчас на земле! Кто бы подумал, что между едущим ночью парнем и ученым инженером, погруженным в раздумье, существует тесная связь, такая тесная, какая бывает между человеком и его предназначением.
VII
Над деревушкой Н. вставало солнце. По Неману протянулись серебряные и пурпурные дорожки; кроны тополей чуть тронула позолота; в густых зарослях сада возвещали о своем пробуждении птицы.
Опершись на ограду, окружающую сад со стороны реки, Равицкий наблюдал пробуждение природы. Он смотрел на менявшие цвет воды Немана, на темневшую на горизонте стену густого прибрежного леса, — лес стоял притихший, не колеблемый даже легким ветерком, и лишь верхушки деревьев позолотила узкая полоска зари.
На лице инженера не было и следа вчерашних бурных переживаний. Быть может, как сильная мыслящая натура он поддался благотворному воздействию природы, по сравнению с величием которой мелкими и незначительными кажутся заботы и страдания человеческие. А может, он запрятал боль в глубокие тайники души, желая скрыть ее не только от людей, но и от солнечного света.
Он стоял, задумчивый, спокойный, и смотрел, а издалека, с лугов, долетало до него мычание коров и протяжные голоса людей, принимающихся за работу.
Внезапно у него за спиной раздались быстрые мужские шаги. Он обернулся и увидел идущего к нему с письмом в руках лихого черноглазого парубка. У Равицкого даже потемнело в глазах, — так сильно и неожиданно было впечатление: он узнал слугу пани Ружинской и ее брата.
— Как дела, Григорий? — спросил он, когда парень остановился перед ним. — Ты что, письмо мне привез?
Григорий почтительно, но без подобострастия поклонился и ответил:
— Пан Тарновский прислал вам книги и письмо.
Стефан нетерпеливо сорвал печать и прочел:
«Будучи добрым христианином, я хочу отплатить тебе, дорогой Стефан, добром за зло. Уезжая, ты даже не счел нужным попрощаться со мной, не сообщил, куда едешь. Но я знаком с тобой давно и уверен, что у тебя была на то причина, поэтому я нисколько на тебя не в обиде. Узнав о месте твоего пребывания, посылаю в твою Сахару, именуемую деревней Н., книжки, которые ты собирался выписать и которые нашлись у меня. Цивилизация испортила нас, создав потребности, каких не знали наши предки. Без книг, например, мы не можем жить, как без хлеба, а, насколько мне известно, в Н. нет ни Вольфов, ни Оргельбрандов[114]. Позволь же мне, дорогой друг, быть твоим поставщиком. К книгам я присовокупил несколько весьма занятных документов. Они достались мне в наследство от предков, а так как я люблю рыться в старых бумагах (разумеется, не геральдических), то взял их с собой в надежде встретить человека, которого они заинтересуют, и он разъяснит мне их смысл. Мне кажется, эти документы представляют известный интерес для истории края, в котором я родился. Они издавна являются собственностью нашей семьи, и мне хочется извлечь из них нечто полезное для всех. Обрати внимание на документы с подлинными подписями казацких старшин XVII века, а также на те, где содержится объяснение печальной истории Умани[115].
Буду рад, если просматривание бумаг доставит тебе несколько приятных часов. Поверь мне, я не позабыл тех лет, когда ты был мне и отцом и братом. Это благодаря тебе хорошие наклонности, заложенные во мне от рождения, получили надлежащее развитие, а о таких вещах, дорогой Стефан, забывают только негодяи.
Мне хотелось бы самому навестить тебя в твоем добровольном изгнании, на которое обрекла тебя работа, но не могу оставить Регину; у нее нет здесь близких знакомых, и она чувствовала бы себя очень одинокой без меня. Тебе известно, Стефан, как я ненавижу всякий фанатизм, но иногда мне кажется, что привязанность к сестре и дружба с тобой доходят до фанатизма».
Равицкий с минуту еще смотрел на листок бумаги. Глаза его были прикованы к одному слову, и этим словом было женское имя.
— Ты, наверно, устал, Григорий, — обратился он наконец к парню, — я вижу, ты ехал всю ночь. Иди, отдохни, я распоряжусь, чтобы тебя и твоего коня тут хорошо устроили. Коробку отнеси ко мне в комнату.
Когда Григорий ушел, он еще долго стоял, опершись на ограду и держа в руках письмо. Потом медленно направился к дому, мысленно говоря: «Генрик славный малый, но это не изменит моего отношения к его сестре».
Было еще очень рано, в доме, почти безлюдном, царила тишина. Равицкий, распаковав присланную Генриком коробку, принялся раскладывать и просматривать книги разных форматов и на разных языках. Тут была только что вышедшая и нашумевшая политическая экономия Стюарта Милля, исследование Жюля Симона о положении рабочих, несколько научных трудов польских авторов и две-три новейшие французские брошюры, посвященные итальянскому вопросу и живо занимавшей общественное мнение проблеме светской власти папы. Равицкий читал названия и листал первые страницы. Когда все книги были вынуты, он увидел на дне коробки серые, пожелтевшие от времени бумаги и стал по очереди их разглядывать. На одних виднелись огромные печати людей, в чьих руках в XVII и XVIII веках находилась власть в стране, на других он с интересом рассматривал удивительно своеобразные подписи. Он быстро пробежал глазами несколько прелюбопытных мест и с увлечением стал изучать этот маленький архив. По мере того как он просматривал, читал и складывал бумаги, перед его глазами вставали картины прошлого, которое воскрешали старинные печати, неразборчивые, большими буквами выведенные подписи и давний, дышащий стариной язык. От рукописей, исписанных диковинным почерком, пахнуло на него почтенной стариной, и он решил взять их у друга и показать эти ценные и любопытные документы какому-нибудь историку.
