Элоиза Джеймс - Укрощение герцога

У нее были красивые, изящные и стройные руки, выглядевшие такими же умными и достойными леди, как и все остальное в ней.

– «Повернитесь ко мне лицом, улыбайтесь, смотрите на меня», – сказал он, не сводя глаз с ее рук. Они были, как и ее губы, невинные и чистые.

Какими и должны быть губы леди.

– О, я не думаю, что эта строчка…

Но тут ее лицо, этот сладостный, достойный настоящей леди треугольник, оказалось между его ладонями, и его губы прижались к ее губам. Она показалась ему изумленной, но вовсе не негодующей, хотя, конечно, в следующую минуту могла начать колотить его по голове и кричать. Но нет, его порыв поверг ее в молчание, и он рискнул продлить это мгновение как можно дольше.

Джиллиан оказалась такой, какой он ожидал и желал ее найти, – будто хотел этого всю жизнь. Она пахла чистотой и сладостью, и был в этом вкусе и запахе слабый намек на что-то – на аромат персиков или на тяжелое благоухание роскошных роз. И на губах ее не было красной маслянистой помады. Он провел языком по ее полной нижней губе, а она издала испуганный звук, зародившийся где-то в глубине ее существа.

Вероятно, эта маленькая пойманная им птичка никогда еще не целовалась. Ощущения Гейба были самыми странными. Как если бы он был самим Доримантом, распутником, которого называли «самым худшим из сущих мужчин». Доримант уж не стал бы колебаться, если бы ему представился случай поцеловать в библиотеке невинную девушку, и уж он воспользовался бы ее неопытностью… Но эта мысль ускользнула из его сознания, потому что Джиллиан еще не собиралась бежать. Возможно, она была так изумлена и испугана, что впала в ступор, как кролик, который боится сдвинуться с места. И было бы глупо даром терять время.

Поэтому Гейб принялся покусывать ее полную нижнюю губу, но, конечно, она не походила на Лоретту или какую-нибудь другую женщину, побывавшую в его постели, хотя таковых было не так уж много. Джиллиан не понимала, чего он хочет. Ему это было ясно. Поэтому его язык скользнул в ее рот, и это был сладостный, глубокий и крепкий поцелуй между двумя вдохами.

Он ощутил ее изумление так, будто это было его собственное тело. И все же… она не стала кричать и звать на помощь.

Гейба охватила какая-то странная бесшабашность, какой он никогда не знал прежде.

Будто Доримант выпрыгнул со страницы книги и принялся нашептывать ему на ухо, что делать. Он схватил в охапку маленькое прелестное тело Джиллиан, поднял ее со стула и посадил себе на колени, не переставая медленно ее целовать, и этим поцелуям не было конца.

Она снова вздохнула со всхлипом, но ее руки обвились вокруг его шеи, и он настолько осмелел, что его губы прошлись по ее гладкой щеке. На ней не было ни пудры, ни румян, не ощущалось горького вкуса притираний, которыми женщины пользуются для отбеливания, чтобы выглядеть посвежее или сделать кожу гладкой. Это была кожа Джиллиан, чистая, сладостная, и он слышал ее легкое дыхание, и, когда крепче прижал к себе, она на мгновение перестала дышать.

Он ощутил ее корсет, сооружение, дававшее женщине возможность держаться так прямо, будто она была закована в стальные латы. И, как ни парадоксально, это вызвало в нем бурное желание. Ясно было, что поверх корсета на ней три или четыре слоя одежды, и дрожащими пальцами он ощупывал эту ткань, и не мог остановиться, и целовал ее все крепче.

Ее пальцы вцепились в его волосы.

Его язык нырнул в ее сладостный рот с такой отчаянной силой, будто он оказался на грани смерти, и на самом деле почти так оно и было, потому что в любой момент она могла прийти в чувство и осознать, кого целует. Но сейчас он ощущал себя Доримантом и был им, шествующим по улицам Лондона с отвагой и красотой ангела.

– Ответь на мой поцелуй, радость моя, – сказал он, и его голос донесся до нее, как темное текучее расплавленное золото, как голос актера.

– Я…я…

Он чуть переместил ее, так что смог погладить ее шею большим пальцем.

– У тебя вкус персиков, – прошептал он прямо в ее рот.

И тут внезапно она ответила ему поцелуем. Вся эта сладость всколыхнулась и обрела дикость и жадность, и из горла ее до него донеслись странные хрипловатые звуки, такие же, как те, что издавал он. Потрясенный, он слегка отстранил ее и посмотрел ей в лицо.

Ее волосы рассыпались по плечам. Глаза больше не казались изумленными. Она подняла ресницы с трудом, будто непомерную тяжесть. Губы ее были алыми, будто она их накрасила. Он замер, руки его потонули в шелковистой гриве ее волос.

Что он наделал?

– Мне не следовало, – хрипло прокаркал он.

И тотчас же вся страсть ушла из ее взгляда, и теперь ее глаза смотрели на него холодно и оценивающе, как и надлежит аристократке.

– Вы… – прошептала она.

– Все в порядке, – попытался он смущенно успокоить ее, вынимая шпильки из ее рассыпавшихся волос и передавая ей.

Она спрыгнула с его колен, будто он ткнул ее в бок булавкой.

– Вы беспринципный человек.

– Это цитата из пьесы, – сказал он, делая гримасу, которую можно было бы с натяжкой счесть за улыбку.

– Но это подходящая цитата.

Как ни странно, она не стала кричать, только смотрела на него, стремительно приводя в порядок волосы и закалывая шиньон, скрывавший весь их ослепительный блеск, будто его и не существовало.

– Ну, мне следует поблагодарить вас, – сказала она отрывисто.

Право же, она была одной из самых странных женщин, каких ему доводилось встречать. По правде говоря, он даже не думал возражать ей.

– Это вы научили меня сочувствовать женщинам, героиням пьесы. Прежде я думала, что миссис Ловейт и Белинда просто глуповаты, пренебрегают мыслительными способностями и боготворят свои страсти.

Гейб испытывал какое-то странное чувство отстраненности, будто наблюдал эту сцену из соседней комнаты или из зала театра.

– Она ведь ваша любовница. Это так?

– Кто? – спросил он.

– Эта Лоретта. Мисс Хоз.

– Нет!

Но она умела читать в его глазах. Она это знала, и он понял это, и ей не потребовалось услышать его протест, чтобы понять.

– Как распорядительница этой постановки, я, вероятно, должна настаивать, чтобы вы сыграли Дориманта. Насколько мне известно, герцог Холбрук чист, как только что выпавший снег. А вы…

– Уверяю вас, что моя репутация…

– Конечно, мать Эмили – единственная, кто по-настоящему раскусил Дориманта, – сказала Джиллиан будто про себя. – Ее слова: «Если он только заговорит с женщиной, она погибла». Прежде я никогда не принимала это высказывание на веру.

Он с крайним раздражением заметил, что ни в ее голосе, ни в лице не было ни малейших признаков страсти. Только проникновенный интерес, любопытство.