Сидони-Габриель Колетт - Клодина в школе
Без четверти семь мадемуазель нас расталкивает, размешивает шоколад, заставляет нас за завтраком проглядеть конспекты по истории, и мы, вконец оглушённые, вываливаемся на освещённую солнцем улицу – Люс с исписанными манжетами. Мари со скатанными бумажными трубочками, Анаис со своим миниатюрным атласом. Они цепляются за свои шпаргалки как за спасательный круг – ещё больше, чем вчера, ведь сейчас придётся отвечать устно этим незнакомым господам, отвечать перед тридцатью парами недоброжелательных ушей. Одной Анаис всё нипочём: робости она не ведает.
Сегодня в запущенном дворе экзаменующихся значительно меньше; сколько же их сошло с дистанции на пути между письменным и устным экзаменами! (Тут всё ясно: если на письменный многих допускают, то многих и отсеивают.) Большинство девчонок бледны как смерть, их одолевает нервная зевота, а кое-кто, подобно Мари Белом, жалуется, что свело живот… со страху!
Дверь открывается, и входят люди в чёрном. Мы молча следуем за ними наверх, в зал, из которого на сей раз вынесли стулья; лишь в четырёх углах за чёрными столами сидит по суровому, зловещего вида экзаменатору. Мы испуганно и с любопытством глядим на эту мизансцену, сгрудившись у входа и побаиваясь идти дальше, но мадемуазель подталкивает нас: «Давайте, давайте, что встали как вкопанные?» Набравшись смелости, наша компания вступает в зал первой. Узловатый и скрюченный папаша Салле смотрит на нас невидящим взором – он невероятно близорук; Рубо рассеянно перебирает цепочку от часов; старик Леруж терпеливо ждёт, изучая список фамилий, а в одном из оконных проёмов красуется тучная тётка, впрочем, она – девица, мадемуазель Мишо, и перед ней – учебник сольфеджио. Я забыла ещё одного – придиру Лакруа, который что-то брюзжит, яростно вздымает плечи, перелистывая свои книжки, и словно спорит с самим собой; девчонки в ужасе говорят друг другу, что он, должно быть, «чертовски вредный». Именно Лакруа решает назвать первое имя:
– Мадемуазель Абер!
Абер – долговязая, сутулая, сгорбленная – вздрагивает как лошадь, ошалело косится по сторонам и тут же, горя желанием произвести благоприятное впечатление, бросается вперёд и громко, с сильным деревенским выговором кричит: «Эй, я тут!» Мы все покатываемся со смеху, и этот смех, который мы и не думаем сдерживать, придаёт нам уверенность, ободряет.
Заслышав злополучное «Эй, я тут!», бульдог Лакруа хмурит брови и говорит:
– Разве кто-нибудь сомневается, что вы тут? На Абер жалко смотреть.
– Мадемуазель Юго, – вызывает Рубо, начиная с конца алфавитного списка.
На его зов спешит толстушка в белой шляпе, украшенной ромашками, – эта девчонка из Вильнёва.
– Мадемуазель Мариблом, – провозглашает папаша Салле – ему кажется, что он читает с середины списка, и при этом он перевирает фамилию Мари Белом. Та, побагровев от смущения, идёт и садится на стул напротив папаши Салле. Он, поглядев на Мари, спрашивает, знает ли она, что такое «Илиада».
Люс за моей спиной вздыхает:
– Она, по крайней мере, начала отвечать. Начать – самое главное.
Незанятые девчонки (и я в том числе) тихо расходятся, разбредаются послушать, как отвечают другие. Я иду к Абер – всё развлечение. Когда я подхожу, Лакруа как раз спрашивает:
– Так вы не знаете, на ком женился Филипп Красивый?
Абер таращит глаза, её красное лицо блестит от пота. Её толстые, как сосиски, пальцы торчат из митенки.
– Он женился… не женился… Сударь, сударь, – вдруг кричит Абер, – я всё, всё забыла.
Она дрожит и по её щекам катятся крупные слёзы. Лакруа глядит на неё, как удав на кролика.
– Всё забыли? В таком случае ничего не могу вам поставить, кроме огромного нуля.
– Да, да, – запинаясь бормочет она, – но мне всё равно, я лучше поеду домой, мне всё равно…
Всхлипывающую Абер уводят, и через окно я слышу, как она говорит своей огорошенной учительнице:
– Честное слово, лучше я буду пасти папиных коров, а сюда больше ни ногой. Я уеду двухчасовым поездом.
В классе её подружки с важным неодобрительным видом обсуждают этот «прискорбный случай»:
– Дорогая, ну и дура же она! Я бы, дорогая, только обрадовалась, выпади мне такой лёгкий вопрос!
– Мадемуазель Клодина!
Меня зовёт старик Леруж. Чёрт, математика… Хорошо ещё, вид у него не злой. Я сразу смекнула, что он не станет меня заваливать.
– Ну что, дитя моё, скажете мне что-нибудь о прямоугольных треугольниках?
– Да, сударь, хотя сами они мне мало о чём говорят.
– Ну-ну-ну! Не так уж они нехороши, как вы полагаете. Нарисуйте мне прямоугольный треугольник на доске, задайте размеры, а потом будьте любезны рассказать о квадрате гипотенузы.
Надо очень постараться, чтобы засыпаться у такого экзаменатора! Кроткая, как ягнёнок, я рассказываю всё, что знаю. Впрочем, много времени это не занимает.
– Ну вот, очень хорошо! Скажите-ка ещё, как определить, делится ли число на девять или нет, и я вас отпущу.
Я тараторю:
– Сумма цифр… необходимое условие… достаточное условие…
– Идите, дитя моё, довольно.
Облегчённо вздохнув, я встаю. Сзади слышится голос Люс:
– Тебе повезло. Я рада за тебя.
Она сказала это от чистого сердца, и в первый раз я по-дружески глажу её шею. Как! Опять меня! Отдышаться не дают!
– Мадемуазель Клодина!
Это дикобраз Лакруа – ну теперь придётся попотеть! Я усаживаюсь, он глядит на меня поверх пенсне и вопрошает:
– А что это была за война Алой и Белой Розы?
Надо же, срезал с первого раза! Я и двух фраз сказать не могу об этой войне. Называю вождей обеих сторон и замолкаю.
– А дальше? Дальше? Дальше?
Он действует мне на нервы, и я вскипаю:
– А дальше они воевали друг с другом долго-долго, до посинения, но всё это вылетело у меня из головы.
У него глаза лезут на лоб. Сейчас наверняка даст мне по башке!
– Так-то вы учите историю?
– Я патриотка, сударь, меня интересует только история Франции.
Неожиданная удача: он смеётся!
– По мне, лучше нахалки, чем тупицы. Расскажите о Людовике Пятнадцатом. Итак, одна тысяча семьсот сорок второй год…
– Это время, когда госпожа де Ля Турнель оказывала на него дурное влияние…
– Чёрт возьми! Вас об этом не спрашивают!
– Простите, сударь, я ведь не сама это выдумала… Это чистая правда… Лучшие историки…
– Что? Лучшие историки?
– Да, сударь, я прочла во всех подробностях у Мишле…
– Мишле! Да вы с ума сошли! Мишле, да будет вам известно, написал исторический роман в двадцати томах и возымел наглость назвать сей труд «Историей Франции»! Не говорите мне о Мишле!
Закусив удила, он стучит по столу. Я не уступаю. Девчонки вокруг стола замерли и не верят своим ушам. Мадемуазель Сержан, запыхавшись, подбегает, готовая вмешаться. После моих слов: «Мишле всё же не такой скучный, как Дюрюй», – она бросается к столу и с тревогой заявляет:
