Евгения Марлитт - Дама с рубинами. Совиный дом (сборник)
Он засмеялся.
– И несмотря на это, ваша фамильная галерея не представляет ни одного предка с оружием.
– А к чему? – спросила она серьезно. – Каждый из них доказал своей жизнью и деятельностью, что был цельным человеком, добившимся благосостояния своей семье и заслужившим уважение современников – внешние знаки отличия не имеют в таком случае никакого значения. И буржуазия ничем не уступала бы дворянству, если бы продолжала так смотреть на это. Но потомки предпочитают низкопоклонствовать и, чтобы выслужиться, готовы сами приносить камни, которые дворяне используют, чтобы вновь воздвигнуть старинные полуразрушенные пьедесталы и границы, которыми они любят себя ограждать. Если на буржуазной почве являются гений, богатство, большой талант, то они притягиваются как магнитом в «высшие сферы» и там исчезают, увеличивая силу и значение этих последних, а те, кому удалось так возвыситься, плюют на имена своих предков, не замечая того, что прирожденные дворяне неохотно и с презрением терпят их в своем сословии.
Он слушал ее тоже очень серьезно.
– Странно! Как глубоко занимают тебя вещи, которые едва ли даже существуют для других девушек твоего возраста! – сказал он, покачав головой. – И как жестоко звучат обвинения в твоих устах. Прежде ты умела по крайней мере прикрывать свои строгие взгляды шутливой грациозной сатирой.
– Со смертью отца я разучилась шутить и смеяться, – проговорила она дрожащими губами, и слезы затуманили ее глаза. – Я знаю одно: предрассудки и ложные взгляды ослепили его и пагубно омрачили его жизнь, хотя в чем именно была причина его душевной муки, мне неизвестно, дядя. Теперь ты знаешь, как серьезно я смотрю на это, но, конечно, не рискнешь помочь мне убедить бабушку оставить меня в покое. Она все равно ничего не добьется.
– Если бы ты его любила, это взяло бы верх над твоими строгими принципами и принудило бы тебя от них отказаться.
– Нет, тысячу раз нет!
– Маргарита! – Он вдруг приблизился к ней и схватил ее за руки. – Я повторяю: если бы ты его любила… Неужели ты не понимаешь, что для счастья любимого человека можно преодолеть свои антипатии, отказаться от своих склонностей и отдать себя в его полное распоряжение?
Она сжала губы и энергично покачала головой.
– Ты хочешь сказать, что не понимаешь, что такое любовь? – Он все крепче сжимал ее руки, несмотря на то что она старалась их у него вырвать.
– Неужели это неизбежно? – прошептала она побледневшими губами, не поднимая на него своих опущенных глаз. – Неужели каждый человек, испытывающий любовь, не имеет возможности жить, не подчиняясь ее демонической власти? – Она вдруг выпрямилась и с силой выдернула из его рук свои. – Я не хочу ей подчиняться! – воскликнула она, сверкнув глазами. – Я жажду душевного покоя, а не борьбы.
Испугавшись, что проговорилась, она вдруг умолкла, а потом, несколько овладев собой, добавила:
– Меня, впрочем, ей трудно будет победить: мне помогут моя рассудительность и трезвый взгляд на вещи.
– Ты думаешь? Нет, сначала испытай, что такое любовь, испытай все страдания, пока… – Герберт не закончил фразы, и девушка испуганно взглянула на него: таким взволнованным она его еще никогда не видела. Но он в высшей степени умел владеть собой и, пройдясь по зимнему саду, снова подошел к ней и встал рядом, совершенно спокойный. – Мы должны вернуться в гостиную. Будет неловко, когда тебя станут спрашивать, понравился ли тебе сад, а ты ничего не видела. Поэтому посмотри на этот великолепный экземпляр пальмы, на ту канарскую драцену. А вон там, над грядкой тюльпанов и гиацинтов, свешивает свои распускающиеся кисти испанская сирень – что за чудесный весенний уголок! Ну что, теперь немного осмотрелась?
– Да, дядя.
– Да-а, дя-я-дя, – повторил он насмешливо. – Это слово сегодня слишком часто и как-то особенно легко слетает с твоих губ. Или я кажусь тебе здесь особенно пожилым и почтенным?
– Не больше, чем у нас дома.
– Значит, всегда одинаково! Звание дяди так же мне присуще, как лицам там, на портретах, заплетенные сзади косички. Ну что делать, буду его слушать, пока ты не захочешь вспомнить мое имя.
Немного позже все трое опять сидели в санях, но ехали они не в город. Ландрат свернул на дорогу, которая пересекала поля и вела прямо в Дамбах, сказав, что он слышал, будто у отца обострился ревматизм в плече, и хочет его навестить.
Советница сидела, скорчившись, в уголке, раздосадованная этой поездкой, которая ей была вовсе не по вкусу, хотя она и не решилась открыто протестовать. В отместку она резко выражала свое неодобрение по поводу молчаливости Маргариты, упрекая ту, что она сидела в гостиной, «как какая-то мужичка, из которой надо вытягивать каждое слово и которая не умеет сосчитать до трех».
– Молчание имеет свои хорошие стороны, милая мама, особенно когда приходится быть в обществе людей, прошлое которых нам неизвестно, – прошептал ей на ухо ландрат. – И мне сегодня было бы гораздо приятнее, если бы ты не выражала так непринужденно своего мнения о балеринах, ибо баронесса фон Таубенек тоже была танцовщицей.
– Боже милосердный! – воскликнула пораженная советница, чуть не выпав из саней. – Нет-нет, это ошибка, Герберт, это невероятная клевета злых языков! – заговорила она, опомнившись. – Весь свет знает, что супруга принца Людвига происходит из старинного дворянского рода…
– Конечно. Но семья ее давно обеднела. Последние носители этого древнего имени были мелкими чиновниками, и обе красавицы сестры – баронесса фон Таубенек и недавно умершая графиня Сорма, – не имея никаких средств к существованию, танцевали одно время на сцене, естественно, под вымышленными именами.
– И ты говоришь мне об этом только сейчас?!
– Я и сам узнал это недавно.
Советница не промолвила больше ни слова, и через несколько минут сани остановились на фабричном дворе Дамбаха.
Уже давно стемнело, и из длинных рядов окон лился яркий свет на широкий, покрытый снегом двор.
Старуха, дрожа как в лихорадке, с глубоким вздохом запахнула шубу и зашагала под руку с сыном по заснеженной дорожке сада. На повороте к замерзшему пруду они увидели стоявшего у открытого окна своей комнаты советника; позади него горела лампа, он был в халате и выбивал о подоконник свою трубку.
– Нечего сказать, хорош! – проговорила сдавленным, сердитым голосом советница. – Сам жалуется на ревматизм и подходит к открытому окну при таком ужасном холоде.
– Да, у него такие богатырские привычки, которых нам не изменить, мама, – засмеялся ландрат, ведя ее к двери павильона.
– О, какие редкие гости! – воскликнул старик, отходя от открытого окна навстречу появившейся в дверях жене. – Неужели, черт возьми, это в самом деле ты, Франциска?! Ночью, в снег и холод! Тут что-то кроется. – Он поспешно закрыл окно, в которое действительно дул ледяной ветер. – Не велеть ли сварить кофе?
