Евгения Марлитт - Дама с рубинами. Совиный дом (сборник)
– Да, между ними большое сходство, и немудрено – это портрет моей сестры Адели, – сказала баронесса фон Таубенек. – Она была замужем за графом Сорма и умерла, к моему великому огорчению, два года назад. И представьте себе, мой зять, человек шестидесяти лет, сыграл с нами недавно хорошую шутку, женившись на дочери своего управляющего! Я просто не могу прийти в себя от этого!
– Я вас прекрасно понимаю, – заговорила возмущенная советница. – Ужасно, когда подобные личности становятся членами наших семейств, это страшный удар. Но, на мой взгляд, еще ужаснее женитьба на актрисе, что теперь в такой моде у людей высшего круга. Как только представлю себе, что какая-нибудь театральная принцесса, может быть, даже балерина, которая недавно безо всякого стыда в коротенькой юбчонке танцевала на сцене и получала от мужчин аплодисменты, вдруг входит в старинный графский дом, мороз по коже продирает и все во мне возмущается!
Ландрат нахмурился, а хозяйка дома схватила флакон с солями и начала так усердно его нюхать, как будто почувствовала себя дурно.
В эту минуту вошел лакей и подал молодой баронессе письмо на серебряном подносе. Она поспешно схватила его, ушла в соседнюю комнату и через несколько минут позвала туда Герберта.
Маргарита сидела как раз напротив камина, над которым висело большое, немного наклоненное зеркало, отражавшее часть гостиной с ее блестящей обстановкой и угловое окно соседней комнаты, все уставленное цветами за спущенными тюлевыми гардинами. Около этого окна стояла Элоиза, и как только ландрат вошел, подала ему развернутое письмо. Он пробежал его глазами и подошел ближе к молодой девушке. Они говорили тихо и, по-видимому, оба были довольны полученным известием. Вдруг Элоиза наклонилась к цветам, сорвала махровую красную камелию и с многозначительной улыбкой продела ее в петлицу сюртука Герберта.
– Боже, как вы бледны, фрейлейн! – воскликнула в ту же минуту баронесса, схватив Маргариту за руку. – Вам нездоровится?
Девушка вздрогнула, кровь бросилась ей в лицо, и, порывисто покачав головой, она принялась уверять ее, что чувствует себя прекрасно, а побледнела, скорее всего, оттого что проехалась по холоду.
В эту минуту вернулась фрейлейн фон Таубенек в сопровождении Герберта. Баронесса шутливо погрозила ландрату пальцем:
– Вы, кажется, сорвали мою лучшую камелию. Разве вы не знаете, что я сама ухаживаю за растениями и у меня на счету каждый цветок?
Элоиза рассмеялась:
– В этом виновата я, мама. Я должна была украсить Герберта. Не правда ли?
Мать весело кивнула в знак согласия и взяла чашку с подноса, который держал лакей. Разговор перешел на камелии. Баронесса очень любила цветы, и герцог устроил ей маленький зимний сад.
– Вы должны посмотреть его, фрейлейн, – сказала она Маргарите. – Ваша бабушка бывала там много раз, она посидит и поговорит со мной, пока ландрат вам его покажет.
Герберт поспешил исполнить это предложение, едва дав Маргарите допить кофе под тем предлогом, что скоро стемнеет. И не успела Элоиза сесть, шурша шелковым платьем, за открытый рояль и начать довольно неумело играть какую-то пьесу, как они оба вышли из зала.
Проходя через длинную анфиладу комнат, они чувствовали, как со всех стен на них смотрят родственники царствующего дома – кто в расшитых золотом придворных костюмах, кто закованный в броню, но все светлоглазые, белые и румяные.
– В своем длинном шерстяном платье проходишь ты неслышно по старому княжескому замку, – почти продекламировал Герберт и добавил, обращаясь к своей молчаливой спутнице: – Как призрак какой-нибудь прабабушки тех рыжебородых людей, портреты которых висят на стенах.
– Они бы не признали меня своей, – возразила Маргарита, обводя взглядом лица предков герцога. – Я слишком смугла.
– Конечно, ты не похожа на немку, Гретхен, – заметил он с улыбкой. – Ты могла бы служить моделью Густаву Рихтеру для его итальянских мальчиков.
– Да, в нас есть немного итальянской крови – двое Лампрехтов привезли себе жен из Рима и Неаполя. Разве ты этого не знал, дядя?
– Нет, милая племянница, не знал, я не знаком с хроникой вашего дома. Но, судя по некоторым чертам характера потомков, можно предположить, что жены эти были, по меньшей мере, дочерьми дожей или даже принцессами, жившими в итальянских палаццо.
– Жаль, что мне придется развеять твою иллюзию, дядя, которая как нельзя больше соответствует вашим с бабушкой вкусам. Особенно неприятно будет мое признание при этих гордых аристократах, – она повела рукой на портреты, – но нельзя изменить того, что одна из этих жен была дочерью рыбака, а другая – каменщика.
– Это очень интересно. Неужели и у строгих купцов были романы? Впрочем, какое мне дело до прошлого дома Лампрехтов.
Лицо молодой девушки выразило скорбный испуг.
– Никакого дела, конечно, никакого, – отозвалась она поспешно. – Ты можешь, пожалуй, не признавать и своего родства с ним. Мне это будет даже приятно, потому что в таком случае ты не будешь иметь права вмешиваться в мои дела и мучить меня, как это ежедневно делает бабушка.
– Она тебя мучает?
Маргарита ответила не сразу. Она не любила на кого-то жаловаться, а здесь ей приходилось говорить сыну о его матери. Но слова уже сорвались с губ, и взять их назад было невозможно.
– Я сама виновата: не послушалась и не исполнила ее горячего желания, – заговорила она под аккомпанемент громкой новомодной пьесы, которую Элоиза заиграла после прелюдии. – Для нее это было горьким разочарованием. Мне очень жаль, я понимаю ее недовольство мною. Но как она может надеяться, несмотря на мое решение? Мне вообще непонятно это страстное желание во что бы то ни стало породниться с высшим обществом! Не удивляет ли и тебя, что бабушка может, не задумываясь, проклинать вместе с баронессой невесту ее зятя за то, что она «втирается» в их общество? А ведь я сделала бы то же самое, что и дочь управляющего!
Он улыбнулся и пожал плечами.
– Господин фон Виллинген только граф, а Лампрехты – старинный уважаемый род. Так, вероятно, думает моя мать, и поэтому ее слова меня не удивляют. Вот тебя я не понимаю. Откуда такое раздражение против родовых привилегий?
С этими словами они вошли в зимний сад, но Маргарита не обращала внимания ни на роскошные шпалеры с цветущими растениями, ни на благоухание цветов. Взволнованная, она остановилась недалеко от входа.
– Ты неверно судишь обо мне, дядя, – сказала она. – Не на людей, поставленных судьбой в исключительные условия, я сержусь, слишком мало я знаю для этого. Враждебного чувства не возбуждает во мне ни то, что они исстари пользуются всякими преимуществами и привилегиями, ни то, что их замки недосягаемы и охраняются ангелами с огненными мечами. Что мне до того? Свет велик, и каждый может идти своей дорогой, не позволяя другим оскорблять себя высокомерием. Здесь твой упрек неуместен. Но я возмущаюсь равными мне по рождению, из которых каждый, так же как и я, может припомнить немало гражданских добродетелей в своем семействе. Они ничуть не хуже, у них тоже есть предки, из которых многие, защищая свою собственность, повергали в прах высокородных дворянчиков.
