Осип Назарук - Роксолана

Но до того времени еще не раз предстояло раскрыться и опасть красным цветкам персиковых деревьев, а голубям – вывести птенцов в своих гнездах.

Глава XI

Первое паломничество Роксоланы

На Афоне звоны звонят В воскресенье по вечерне; Начинает Прот великий, А подхватит Ватопед. Дальше вскрикнет Эсфигмену, Загудит Ксеропотаму, Там – Зографу, дальше – Павлю, Разгудится Иверон…

Стояло хрустальное утро, когда султанские галеры достигли Святой Горы, которая как беломраморный стог высилась на фоне синего неба и стремительными обрывами ниспадала к морю. На далеко выступающем в море полуострове уже виднелась зелень лесов. А когда суда подошли ближе к берегу, оттуда повеяло на Настусю чем-то родным, потому что приметила она там не только кипарисы, пинии и каштаны, но и буки, дубы и хвойные рощи на склонах: здесь соседствовала крепкая и суровая растительность ее родной земли с прихотливой растительностью юга.

Издалека доносился перезвон колоколов всех афонских церквей, приветствующих могущественного монарха. К берегу залива Дафни уже тянулись процессии монахов из всех монастырей и множество паломников.

Славу великой святыни Афон приобрел очень давно, еще в те времена, когда западная и восточная церкви были едины во Христе и не знали раздоров.

В отдалении, на скалах юго-западного склона Святой Горы, близ пристани Дафни горделиво высился древний монастырь великомученика и целителя Пантелеймона, восстановленный после разрушения галицким князем Ярославом Осмомыслом. Там жили отшельники, монахи и послушники со всех концов Украины.

И казалось Настусе, что в их пении слышатся знакомые ей с детства напевы галицких церквей.

Еще на галере упросила она Сулеймана, чтобы он начал осмотр святыни с этого монастыря.

Но на берегу, в толпе придворных-мусульман и незнакомых монахов с отчужденными лицами, она вдруг почувствовала себя одиноко. Сразу стало так страшно, будто оказалась одна-одинешенька в безлюдной пустыне. Прочитала молитву – искренне, как только смогла. И покой вошел в ее душу. А потом стало так светло и легко, как в родном доме. И почудилось, что каждый дуб, каждый бук, каждый камешек и каждый цветок Святой Горы – родные ей.

Чувство одиночества исчезло. Представила себе Матушку Господню Вратарницу с Иверской иконы на Святом Афоне. И не робела перед Нею, так же как дети паломников не боялись султана, перед которым трепетали их родители.

Вмиг полюбилось ей все вокруг: и бирюзово-синее небо, и спокойное море, и Святая Гора, и пахучие леса на ней, и монастыри, и скиты, и травы, и цветы, и монахи, и паломники, и дети. «А он? – спросила она себя. – Его ты тоже любишь?» И в душе ее внятно прозвучало: «Да!»

Вспыхнула, быстро оглянулась – не выделяется ли чем среди юных отроков, слуг султанских. Нет, и одеждой, и статью, и, наверное, лицом походила на них. Успокоилась.

И снова радовалась всему, что видела вокруг. Тешилась, словно играла с прозрачным хрусталем, идеей, которая привела ее сюда. Той, что родилась у нее во время беседы с монахом-отступником.

Присмотрелась к толпе чернецов и показалось ей, что мелькнуло в ней чье-то до боли знакомое лицо, – где-то у самого Прота, родоначальника всех монастырей афонских, ныне приветствовавших султана.

Теплая волна, идущая от сердца, захлестнула всю ее, и вдруг почудилось Настусе, что прозрачный хрусталик мысли, зародившейся в ней, начинает раскаляться и становится похож на тот горюч-камень, о котором когда-то говорила цыганка: мол, будет он у тебя в волосах. А теперь он оказался внутри нее…

Далее Настуся спокойно проследовала вместе с толпой отроков, рядом с Сулейманом, к монастырю Святого Пантелеймона.

А оказавшись вблизи, увидела на верху каменных монастырских ворот полустертую от времени надпись: «Святую обитель сию возобновил человек, что верил в Бога: князь Галича, Перемышля, Звенигорода, Ушицы и Бакоты Ярослав Осмомысл, сын Володимерка. Успе в Бозе 1187 года».

С глубоким волнением вчиталась и благоговейно вознесла молитву «Отче наш» за душу великого властителя родной земли.

После скромного завтрака, которым монахи потчевали высокого гостя и его спутников – он состоял из черного хлеба, меда и воды, – Настуся отправилась осматривать главную монастырскую церковь и скиты, рассеянные по окрестным скалам.

Но едва выйдя из киновии[98], едва не столкнулась со знакомым отступником – тот шел, беседуя с каким-то очень старым монахом.

Растерялась и хотела быстрее пройти мимо. Но тот указал на нее своему спутнику и проговорил на ее родном языке:

– Это ближний отрок султана Сулеймана, христианин… Здесь был прежде мой дом, дитя мое! – обратился он к Настусе.

Белобородый старец взглянул на нее своими синими очами, благословил крестным знамением и спросил, обращаясь к отступнику:

– Может, отец Иван, отрок сей пожелает осмотреть нашу обитель?

– Да! – с живостью ответила Настуся.

Судя по тому, что монах назвал отступника «отцом Иваном», она поняла, что здесь не знают о его предательстве. Но и сама она не хотела его предавать. Понимала, что тогда и он мог бы разгласить ее тайну – что она не отрок-слуга, а возлюбленная султана.

Дальше шли уже втроем. Настуся еще дома знала от отца и о святом Афоне, и о монастыре Святого Пантелеймона как о таких местах, к которым от века стремятся сердца и умы благочестивых паломников из нашей земли. Знала она и то, что еще со времен императора Константина женщинам запрещено ступать на афонскую землю и что на Афоне не бывала до сих пор ни одна украинка, даже княжеского рода. Сердце ее билось так, как бьется оно в груди у того, кто первым взошел на неприступную вершину.

– Ты, сын мой, я вижу, из нашей земли, – начал старый монах. – А откуда?

– Из Рогатина, – ответила она.

– Знаю его, – печаль затуманила синие старческие очи. – Не порушили его еще басурманы?

В этот миг они как раз вступали в церковь, где сиял великолепно украшенный резной алтарь дивной работы. Настуся благоговейно перекрестилась. Старый монах подвел ее к самому престолу и начал древний акафист:

– «Святую трапезу сию сотворили сице: собра воедино злато, и серебро, и бисерие, и камение многоценно, и медь, и олово, и железо, и от всех вещей вложи в горн. И егда смешашеся вся, слия трапезу. И бысть красота трапезы, сиречь престола, неизреченная и недомысленная уму человеческому, занеже овида убо являшеся злата, овогда ж серебра, овогда ж яко камень драгий, овогда ж инакова…»