Евгения Марлитт - Двенадцать апостолов
– Пока да, думаю пожить здесь. А скажите-ка мне, кто была эта девушка, которая сидела здесь на окне?
– Это – Линочка, племянница нашей «Стрекозы».
– Что? Неужели это – «цыганенок»?
– Вы еще помните это?! Да, злые ребятишки так окрестили Линочку. Но из этого «цыганенка» вышла прекрасивая девушка. Люди не замечают ее красоты, потому что она все прячется ото всех, да в бедной одежде красота и незаметна. У нас находятся даже такие глупцы, которые говорят, что у нее в голове не совсем все в порядке. Правда, она заводит такие речи, что наш брат и не понимает ее, но это не значит, что она – сумасшедшая. Знаете, – продолжал старик, проведя большой мозолистой рукой по глазам, – ведь она, бедняжка, росла круглой сиротой, без отца, без матери. Бывало прежде, когда она заходила ко мне на колокольню, я вовсе не замечал ее, – так тихо сидела она себе в уголке. Но однажды я увидел, как она приложила свою головку к колоколу, который только что отзвонил, и гладила и ласкала его, словно любимого человека. Это очень тронуло меня. Я подошел к Лине и заговорил; она со страхом посмотрела на меня и как испуганная кошка, со всех ног бросилась вниз по лестнице. Потом она понемногу привыкла ко мне, и мы стали друзьями. По воскресеньям жена приносит мне сюда мой кофе, и мы пьем его вместе с девочкой.
– Значит, сегодня я помешал вам и расстроил ваше питье кофе? По-видимому, девушка больше не вернется? – сказал Вернер, выглядывая из окна башни вниз.
Глубоко внизу лежал садик, кругом была полная тишина; все живое спасалось от палящих лучей за каменные стены.
– Да, я тоже так думаю, что она больше не придет сюда: она слишком испугалась; только хотел бы я знать, чего именно она так перепугалась? Правда, она сторониться людей, но делает это обыкновенно незаметно. Не знаю, что с нею сегодня приключилось? У вас, господин Вернер, вовсе не страшный вид, – и с этими словами старик оглядел необыкновенно красивую и величественную фигуру молодого человека.
Вернер вынул из бумажника найденный рисунок карандашом и показал его Якову.
– Ах, это – покойная мать Линочки, она нарисовала ее на память, – сказал старик.
– Как? Неужели это нарисовала эта девушка? – воскликнул Вернер.
– Да, она отлично рисует. Она мне раз говорит: «Сядь-ка сюда, Яков! Вот луч солнца как раз падает на твою голову, я хочу тебя так нарисовать». Не прошло и четверти часа, как я вышел на бумаге, да так похоже, что даже все узнают, что это – я. Здесь, в монастыре, много лет жил старый художник; прежде он имел много работы, но потом просто вышел из моды и господа больше не давали ему заказов; так вот этот художник заметил, что у Линочки имеется талант к живописи; он показал ей, как надо писать картины, и вскоре она стала помогать ему разрисовывать пригласительные билеты на крестины или на похороны. Года два тому назад старый художник умер, его заказчики перешли к Линочке, и она теперь зарабатывает этим порядочные деньги.
Беседуя таким образом с Вернером, старый Яков закрыл несколько слуховых окон на башне, смахнул со своего сюртука и шапки пыль, вздымавшуюся при каждом шаге наверху, и спустился вместе с молодым человеком вниз. Разговаривая, они прошли несколько улиц и, наконец, остановились пред большим, довольно мрачным домом: это был дом Вернера.
– Знаешь что, дорогой Яков, ты теперь стал слишком стар, чтобы ездить верхом на купать лошадей; трясти яблони я могу сам – как видишь, у меня довольно сильные руки, но мне нужен мужской надзор за домом и садом, мне хочется иметь подле себя верное, честное лицо, которое мне напоминало бы мое счастливое детство. Если это устраивает тебя, старина, то переезжай со своей женой в мой надворный флигель. Я рад, что могу позаботиться о твоей старости. Тебе не воспрещается по-прежнему по воскресеньям посещать свою колокольню и со своей любимицей пить кофе в башне!
Яков смотрел на молодого человека и не верил своему счастью. Он был как во сне, и, схватив руку Вернера, бессвязно лепетал:
– Хочу ли я? Да с большой радостью! Только пустите меня скорее домой! Моя старуха от радости до потолка подпрыгнет, если ей это позволят ее старые ноги, и старик опрометью побежал по улице.
Вернер позвонил. У окна появилась немолодая дама в туго накрахмаленном белом чепце, с высокомерным выражением лица. Голова быстро скрылась и вслед затем, тяжело скрипя, открылись массивные, тяжелые ворота, какие бывают в старинных богатых домах.
Молодой Вернер был единственным сыном очень состоятельных и знатных родителей. Уже на пятнадцатом году он лишился их. Старый дядя, духовного звания, живший в отдаленном городе, сделался его опекуном и взял мальчика к себе. Там он получил превосходное воспитание. По окончании курса в университете, он отправился в Италию. У него был большой талант к живописи, и благодаря независимому состоянию он мог всецело посвятить себя искусству. Но после шестилетнего пребывания в чужой стране им овладела тоска по родине, и он вернулся обратно в Германию в свой родной городок, где провел счастливое детство, окруженный любовью и заботами матери.
В его отцовском доме во время его отсутствия проживала старая тетка – вдова; она поддерживала порядок, так что когда он вернулся, то нашел все, как было, только недоставало нежных материнских объятий и любовно смотревших на него глаз: они угасли и закрылись навеки.
III.
Чтобы попасть в квартиру «Стрекозы», надо было пройти через темный, с развалившимися постройками двор монастыря. Во флигеле направо была дверь с остатками красивой резьбы. В ней недоставало нескольких досок, и эти зияющие щели плохо гармонировали с огромным тяжелым замком и железными оковами, которые казались несокрушимыми. Эта дверь вела в погреб со сводами, в конце которого была кривая, головоломная лестница, которая, наконец, приводила в верхний этаж, где жила «Стрекоза» со своей племянницей. Однако, раз попав в их, хотя и тесную, но уютную квартирку, каждый забывал этот неприятный вход. Здесь все было светло и опрятно. Громадная кафельная печь, мебель из белого соснового дерева, чистые занавески на окнах – все имело приветливый вид.
У открытого окна с видом на вал сидела Магдалина. Пред нею стояла корзина с только что выглаженным бельем; наперсток на пальце и кусок полотна на коленях доказывали, что девушка занята починкой белья. Но иголка не двигалась в ее пальцах. Нельзя было не залюбоваться благородной красотой этой девушки, ее гордой осанкой, выразительным лбом над чудными глазами. Старомодный шкаф со стеклянными дверцами и зелеными занавесками был открыт. Книги теперь не стояли такими правильными рядами, как прежде, – время наложило на них свой отпечаток; видно было, что чья-то нервная рука под впечатлением быстрой мысли часто вынимала то одну, то другую из них и в беспорядке откладывала книгу обратно, но не на прежнее место.
