Густав Даниловский - Мария Магдалина

— Мария! — шепнул, склонившись над ней, Иуда. — Мария, — повторил он громче и тронул ее за плечо.

Мария очнулась, а увидав Иуду, вскочила с пылающими от гнева глазами.

— Глупая ты женщина. Не до любовных утех мне теперь… Иисуса арестовали священники…

Руки Марии бессильно опустились, лицо покрылось смертельной бледностью и, смотря на Иуду широко раскрытыми глазами, вся подавшись вперед, она спросила:

— Что ты говоришь?

— Иисуса арестовали священники в Гефсиманском саду, ты должна идти немедленно, в чем стоишь, — Иуда поддержал Марию, видя, что она шатается.

— Теперь не время падать в обморок, надо спасать его, — сурово бросил он ей.

Эти слова вернули Марии уходящие силы.

— Как же вы могли допустить до этого, ведь вас было двенадцать? Я отниму его, где он?.. Идем.

И, выпрямившись, большими мужскими шагами Мария направилась вниз.

Рядом с ней зашагал Иуда, размахивая длинными руками и покачивая курчавой головой. Он старался объяснить ей, что она должна делать за Вифлеемскими воротами, и в то же время рассказывал ей подробности ареста, обвиняя Иисуса, что он сам во всем виноват.

— Где он? — отвечала на все Мария.

— В доме Анны, — ответил ей Иуда, но ошибался. Иисуса после первого допроса отвели уже к первосвященнику, который немедленно велел созвать синедрион в особом здании, находившемся в южной стороне храма.

И именно в тот момент, когда стража вела Иисуса в синедрион, на площади появилась Мария.

— Учитель! — бросилась она к Иисусу, но шествие уже вошло в ворота. Не успела Мария добежать, как тяжелые ворота захлопнулись со страшным гулом прямо перед ней. Мария свалилась на землю и некоторое время пролежала без памяти, потом очнулась и села, беспомощно заломив руки.

Потрясенный неожиданной встречей, Иуда тоже на миг потерял голову, Пойдем, здесь ничего не высидишь, надо поднять толпу.

— Он там, он там… — стонала Мария.

— Женщина, ты губишь учителя! — негодовал Иуда, наконец, озлился, плюнул и пошел.

Ноги его подгибались, он шатался, и такое страшное утомление охватило его, что Иуда впервые почувствовал отвращение к жизни и что-то вроде жажды вечного покоя.

Заседания синедриона происходили обычно в комнате, построенной из тесаных шестиугольных камней, находившейся между сенями и храмом. Один ход соединял ее с храмом, другой — со двором, обращенным к городу, что должно было символически означать, что синедрион есть посредник между народом и Предвечным. Самый суд состоял из двадцати трех членов, избранных из среды синедриона. Для оправдания подсудимого достаточно было простого большинства голосов, за осуждение должно было голосовать не менее тринадцати.

Голосование начиналось всегда с самого младшего по летам и значению из судей, дабы на решение голосующих не влиял авторитет более старших.

Внезапность собрания, ночная пора и важность самого дела произвели на членов судилища, утомленных ежедневным рассматриванием мелких столкновений, сильное впечатление. Занимая спешно места в слабо освещенной зале, собравшиеся невольно переговаривались шепотом.

Шепот затих и настала тишина, когда на возвышении, как председатель, появился сам первосвященник Каиафа.

— Предвечный с вами, — торжественно приветствовал он суд.

— Да благословит тебя Предвечный.

— Все собрались?

— Все.

Каиафа сел и, возложив руки на священные книги, начал:

— Уважаемые члены синедриона. Сегодня вечером в Гефсиманском саду схвачен Иисус из Назарета, сын Марии и плотника Иосифа, муж тридцати двух лет, который называет себя пророком, а на самом деле является обманщиком. Он соблазняет народ, уговаривает толпу не соблюдать закон и сам постоянно нарушает Моисееве соглашение между Предвечным и народом Израиля. Он говорит, что разрушит наш храм, а себе построит другой. Называет себя Мессией. Он богохульник — а сказано, что кто отвергнет закон Моисея, тот без всякого милосердия, если есть свидетельство двух или трех человек, должен умереть. Не двое и не трое, а целое множество народа дали свои показания. Хотите их выслушать?

— Свидетелей надо выслушать, — раздались голоса.

По знаку Каиафы вышло несколько фарисеев и буквально повторили обвинительный акт. — Как видите, дело ясно, — продолжал первосвященник, — двух мнений тут не может быть…

— Я прошу голоса, — прервал его Никодим.

— Говори, — Я только спрашиваю: судит ли закон наш человека, если прежде не выслушают его и не узнают, что он сделал? И имеет ли свидетельство значение, если свидетели говорят в отсутствие обвиняемого?

— Справедливое замечание, — подтвердил ригорист судебной процедуры Датан.

— Я не вижу поводов отказывать в этом желании судьям, — ответил первосвященник, смотря на Анну, а когда тот утвердительно кивнул головой, Каиафа велел привести Иисуса.

Наступило напряженное ожидание. Вскоре в сенях мелькнули белые одежды и Иисус вошел в залу. Он остановился посередине и ясными спокойными глазами оглянул присутствующих, — Я прошу голоса! — вскочил с места Никодим. — Этот человек еще только обвиняемый, а не приговоренный, что в таком случае означают эти веревки?

— Он узник, — сурово ответил Каиафа.

— Но эта зала — суд, место справедливости, а не тюремное заключение, горячился Никодим.

— Справедливое замечание, — снова подтвердил Датан.

— Можно его развязать, раз Никодим так беспокоится об этом, — процедил Анна.

А когда Иисус уже освобожденными руками поправил рыжеватые пряди своих спутанных волос, двое рабов стали по бокам его с зажженными факелами, дабы не было никакого сомнения, что свидетели видят его. И снова были единогласно подтверждены все обвинения.

— Слышали? А теперь я спрашиваю, что такое твое учение и от кого оно исходит? — заговорил Каиафа.

— Я говорил явно, — звучным голосом ответил Иисус. — Я всегда учил в синагоге и в храме, где всегда иудеи сходятся, и тайно не говорил ничего. Что спрашиваешь меня? Спроси слышавших, что я говорил им. Они знают, что я говорил.

— Ничтожество, сын плотника, как ты смеешь так отвечать первосвященнику! вскочил, сверкая глазами, Нефталим, а в зале послышался ропот негодования.

Иисус выпрямился, обратился лицом к Нефталиму и, смотря спокойно ему в глаза, — возразил:

— Если я сказал худо, покажи, что худо, а если хорошо, зачем же ты оскорбляешь меня?

В зале стало тихо. Благородное поведение Иисуса, его спокойствие, прекрасное лицо и смелый взгляд произвели впечатление.

— Я тебя спрашиваю, ты ли Иисус, сын Предвечного? — повысил голос первосвященник.