Стэнли Джон Уаймен - Любовь на полях гнева
– Господин Фландр! Господин Фландр!
К счастью для меня, этот господин Фландр оказался недалеко. Дверь, к которой меня толкали, отворилась, и на пороге явился сам господин Фландр. Это был огромный, дюжий мужчина с лицом, гармонировавшим с его телосложением. Удивленный нашим вторжением, он сначала с недовольством посмотрел вокруг, а потом спросил довольно сердито:
– Черт побери! Мой это дом, или ваш, бездельники? Кто это еще?
– Капуцин! Капуцин! – раздалось несколько голосов сразу.
– Ого! – воскликнул он прежде, чем я успел что-либо сказать. – Принесите-ка огня!
Две или три женщины с обнаженными руками вышли на шум из кухни, принесли свечи и, подняв их над головами, смотрели на меня с любопытством.
– Ого! – промолвил опять гигант. – Так вы словили капуцина?
– Неужели я похож на капуцина? – сердито закричал я, расталкивая толпящихся. – Так вот как у вас принимают постояльцев! Не сошел ли с ума ваш город?
– Так вы не капуцин? – спросил гигант, озадаченный, как видно, моей смелостью.
– Я уже сказал вам. Разве монахи ездят в ботфортах со шпорами?
– Покажите ваши бумаги, – громко проговорил он. – Ваши бумаги! Знайте, что я здесь не только трактирщик, но и старшина, и держу не только гостиницу, но и тюрьму, – продолжал он, надувая щеки. – Ваши бумаги!
– Предъявлять бумаги здесь, пред вашими товарищами? – презрительно спросил я.
– Это хорошие граждане.
Я боялся, что должность, занимаемая мной в комитете, не произведет того эффекта, на который я рассчитывал. Но выбора у меня не было и, стало быть, всякие опасения были бесполезны. Постояв минуту в нерешительности, я достал свои бумаги и протянул их старшине. Пробежав их, тот вообразил, что я ехал по казенной надобности, и рассыпался в извинениях, объявив толпе, что они ошиблись.
Мне показалось очень странным, что толпа не была смущена такой ошибкой. Напротив, все спешили поздравить меня с освобождением и добродушно хлопали меня по плечу. Некоторые отправились посмотреть, где моя лошадь, и распорядиться насчет меня. Остальные мало-помалу разошлись, оставив меня в полном убеждении, что с таким же добродушием они готовы были повесить на ближайшем фонаре.
Когда подле осталось человека три-четыре, я спросил трактирщика, за кого они меня приняли.
– За переодетого монаха, господин виконт, – отвечал он. – Это преопасный человек. Ехал с двумя дамами, по нашим сведениям, в Ним. Из штаб-квартиры дан приказ задержать его.
– Но я-то ехал один! – возразил я. – Никаких дам со мной не было!
Он пожал плечами:
– Конечно, это так, господин виконт. Но дам мы уже захватили. Они были арестованы сегодня утром в то время, когда пытались проехать через город в закрытой карете. И мы знаем, что он теперь едет один.
– А в чем его обвиняют? – спросил я, вспомнив, что монах-капуцин был и у отца Бенедикта незадолго до его отъезда. Не знаю почему, но сердце у меня забилось сильнее.
– Его обвиняют в государственной измене нации, – важно отвечал трактирщик. – Он был везде – в Моннелье, в Сетте, в Альби, и везде проповедовал войну, суеверие и развращал народ.
– А дамы? – улыбаясь, спросил я. – Они тоже развращали?
– Нет. Но говорят, что, желая вернуться в Ним и зная, что все дороги находятся под наблюдением, он переоделся и присоединился к ним. Это, очевидно, какие-то ханжи.
– Несчастные! – промолвил я, содрогаясь из сострадания к дамам. – Что же вы будете делать с ними?
– Буду ждать приказаний. Ужин для вас уже готов? Извините, что я не буду прислуживать вам сам. Будучи старшиной, я должен заботиться о том, чтобы не уронить себя – понимаете, господин виконт?
Я вежливо отвечал, что вполне понимаю его положение. Ужин был накрыт, как тогда обыкновенно делалось в небольших гостиницах, у меня в комнате. Я предложил ему выпить со мной стаканчик и за едой узнал от него многое о положении края. На южном побережье шло брожение, и священники возбуждали народ, устраивая крестные ходы и произнося проповеди. Особенно он распространялся о волнениях в Ниме, где большинство принадлежало к богомольным католикам.
– Тут непременно вспыхнут беспорядки! Не обойдется без этого, – со значительным видом прибавил он. – Тут дело идет слишком хорошо, и они постараются это остановить.
– А этот монах?
– Один из их эмиссаров.
Я вспомнил об отце Бенедикте и вздохнул.
– Кстати, – сказал вдруг старшина, задумчиво глядя на меня. – Вот любопытная вещь!
– Что такое?
– Вы едете из Кагора?
– Ну?
– И эти дамы ехали тоже из Кагора. По крайней мере, они так заявляют.
– Из Кагора?
– Да. Когда я просматривал ваши бумаги, я забыл об этом.
Я пожал плечами и с неудовольствием заметил:
– Однако, из этого не следует, что я тоже из числа заговорщиков. Пожалуйста, не будем возвращаться к этому. Вы уже видели мои бумаги…
– Позвольте, я не то хотел сказать. Но вы должны знать этих дам!
– В самом деле? – сказал я.
И вдруг моя рука замерла с вилкой в воздухе, и я со страхом устремил взор на хозяина. Невероятная мысль пронеслась молнией в моем мозгу. Две дамы из Кагора!
– А как эти дамы назвали себя? – спросил я.
– Корва.
– Корва? – переспросил я, донеся, наконец, вилку до рта.
– Да, Корва. Она выдает себя за жену купца. Да вот вы сами ее увидите.
– Не помню что-то такой фамилии.
– Вы наверняка их знаете, наверняка знаете, – повторял он с упорством человека, у которого не особенно много мыслей в голове. – Может быть, мы что-нибудь и напутали – никаких бумаг в карете не оказалось. Подозрение возбуждает только одна вещь.
– А именно?
– А именно красная кокарда.
– Красная?
– Да, знак старинных лигистов, как изволите знать.
Он задумчиво потер свою лысую голову и продолжал:
– Мы не очень-то любим здесь этот цвет. К тому же две дамы, едущие одни… А тут еще их полоумный извозчик утверждает, что они наняли его в Рода, и что никакого капуцина он не видал. Если вы кончили свой ужин, господин виконт, то я готов отвести вас к ним.
– А не слишком ли поздно теперь? – спросил я, чувствуя какую-то неловкость от предстоящего свидания.
– Арестанты не могут назначать время, – произнес он, неприятно захихикав, и потребовал в дверь, чтобы ему принесли шляпу и фонарь.
– Стало быть, женщины находятся не здесь?
– Нет. Они запрятаны надежно, – продолжал он, подмигивая. – Но плакать им не о чем. Так как здесь найдется пара-другая грубоватых малых, то их приютил в своих владениях тюремщик Бабэ.
Принесли фонарь, и старшина, закутав свое дородное тело в плащ, вышел со мной из дома.
На площади царила кромешная тьма. Огни, горевшие в момент моего прибытия в город, были уже потушены. По безлюдным улицам носился внезапно поднявшийся ветер. Без желтого огонька фонаря нельзя было бы и шагу ступить, хотя он и освещал дорогу всего на два-три шага вперед, оставляя позади еще более густой мрак. Я не мог разглядеть даже крыши домов и совершенно не представлял, в каком направлении и как далеко мы отошли от гостиницы.
