Александр Дюма - Полина; Подвенечное платье
– Вы не сдержали свое слово! – строго сказал он.
– Увы! Она не узнает меня! – в отчаянии воскликнул я.
Однако при звуках моего голоса ее рука задрожала. Я уступил свое место доктору; он подошел к постели, пощупал пульс и объявил, что необходимо второе кровопускание. Но, несмотря на проведенную процедуру, лихорадка все усиливалась, и к вечеру у Полины началась белая горячка.
В продолжение восьми суток она была в бреду, не узнавала никого, думала, что ее преследуют, и беспрестанно звала на помощь. Потом болезнь начала терять свою силу; за жутким бредом последовали совершенная слабость и истощение.
Наконец, на девятое утро, открыв глаза, она узнала меня и назвала по имени. Невозможно описать, что происходило тогда во мне: я бросился на колени, положил голову на ее постель и заплакал, как ребенок. В эту минуту вошел доктор и, боясь, что Полина может переволноваться снова, приказал мне выйти. Я воспротивился ему, но Полина сжала мне руку и произнесла нежным голосом:
– Идите!
Я повиновался. Уже восемь суток я не смыкал глаз, сидя у ее постели, но теперь, успокоившись, тотчас погрузился в сон, в котором нуждался так же, как и она.
В самом деле, горячка мало-помалу отпускала ее, и через три недели у Полины осталась только слабость. Но за это время хроническая болезнь, которой она страдала в прошлом году, сильно обострилась. Доктор выписал лекарство, которое однажды уже ее излечило, и я решился воспользоваться последними прекрасными днями года, чтобы посетить с ней Швейцарию и оттуда проехать в Неаполь, где думал провести зиму. Я сказал Полине об этом намерении: она печально улыбнулась, но с покорностью ребенка согласилась на все. Итак, в первых числах сентября мы отправились в Остенде, проехали Фландрию, совершили путешествие вверх по Рейну до Баля; посетили озера Биенское и Невшательское, останавливались на несколько дней в Женеве, наконец, побывали в Оберланде, Брюниге и проехали в Альторф, где ты встретил нас во Флелене на берегу озера четырех кантонов.
Ты поймешь теперь, отчего мы не могли подождать тебя: Полина, увидев, что ты намерен воспользоваться нашей шлюпкой, спросила у меня твое имя и вспомнила, что часто встречалась с тобой у графини М. и у княгини Бел. При одном упоминании об этом на лице ее отразился такой страх, что я тут же приказал гребцам отчаливать… Ты, наверно, приписал это моей невежливости.
Полина прилегла в шлюпке, я сел подле нее и положил ее голову себе на колени. Прошло уже целых два года с тех пор, как она оставила Францию, страдающая и имеющая опору только во мне одном. Я хранил верность данному ей обязательству, я заботился о ней как брат, чтил ее как сестру; я напрягал все силы, изыскивал все средства, чтобы уберечь ее от горестей и доставить ей удовольствие; все стремление моей души обращались к одной надежде: когда-нибудь быть любимым ею.
Когда долго живешь с кем-нибудь бок о бок, бывает, что мысли приходят обоим одновременно. Я увидел глаза ее, блестящие от слез; она вздохнула и, пожимая мою руку, сказала:
– Как вы добры!
Я содрогнулся, услышав эти слова, отвечавшие на мои мысли.
– Все ли я исполняю, что нужно? – спросил я.
– О! Вы были ангелом-хранителем из моего детства, который улетел ненадолго, но которого Господь Бог вернул мне под именем брата.
– И взамен на эту преданность не сделаете ли вы чего-нибудь для меня?
– Увы! Что я могу теперь сделать для вашего счастья! – воскликнула Полина. – Любить вас?.. Посреди этого озера, этих гор, глядя в это небо, в присутствии Бога, который смотрит на нас, я говорю: я люблю вас, Альфред! Я не открою вам ничего нового, произнося эти слова.
– О, да, да, я знаю это, – ответил я. – Но недостаточно просто любить меня – надо, чтобы жизнь ваша была соединена с моей неразрывными узами, чтобы это покровительство, которое я получил как милость, стало моим священным правом.
Полина печально улыбнулась.
– Почему вы так улыбаетесь? – спросил я.
– Потому что вы видите будущее на земле, а я – на небесах.
– О чем вы?! – воскликнул я.
– Не заблуждайтесь, Альфред, заблуждения делают наши горести еще тяжелее. Неужели вы думаете, что я не известила бы мать о своем существовании, если бы сохранила какую-нибудь надежду? Но тогда мне пришлось бы вновь оставить ее… Я сжалилась над собой и над ней и лишила ее огромной радости, чтобы уберечь потом от сильного горя.
Я сделал движение, чтобы остановить ее.
– Я люблю вас, Альфред, – повторила она, – и буду говорить это до тех пор, пока уста мои будут в состоянии произносить слова; но не требуйте от меня ничего более и позаботьтесь о том, чтобы я умерла без угрызений совести…
Что я мог сказать, что мог сделать после такого признания? Заключить Полину в свои объятия и плакать вместе с ней – о счастье, которое Бог мог бы нам позволить, и о несчастье, в которое ввергла нас судьба.
Мы прожили несколько дней в Люцерне, потом поехали в Цюрих, а оттуда по озеру в Пфефер. Там мы думали остановиться на неделю-две – я надеялся, что теплые воды пойдут на пользу Полине. Мы направились к целительному источнику, на действие которого я так надеялся, и, возвращаясь, встретились с тобой на том тесном мостике в мрачном подземелье; Полина почти коснулась тебя. Эта новая встреча так взволновала ее, что она захотела уехать в ту же минуту. Я не смел противиться, и мы тотчас пустились по дороге в Констанс.
В то время все мои сомнения уже успели улетучиться – Полина слабела на глазах. Ты никогда не испытывал и, надеюсь, никогда не испытаешь этого ужасного мучения – чувствовать, как сердце, которое ты любишь, понемногу остывает под твоей рукой, каждый день держать руку на пульсе, считать его лихорадочное биение и говорить себе, прижимая к груди это обожаемое тело, что через неделю, через пятнадцать дней, может быть, через месяц это создание божье, которое живет, мыслит, любит, станет холодным трупом без мыслей и без любви!
Что касается Полины, то чем ближе подходит срок нашей разлуки, тем больше сокровищ своей души, своего сердца она дарила мне. Без сомнения, любовь моя лучом света озарила сумрак ее жизни. Но последний месяц, между нашей встречей в Пфефере и тем днем, когда с террасы гостиницы на берегу озера Маджоре ты бросил в нашу коляску букет померанцевых цветов, – этот последний месяц навсегда останется в моей памяти.
Мы приехали в Арона. Там Полина так оживилась при первом дуновении ветерка Италии, что мы остановились только на одну ночь; я надеялся уже доехать до Неаполя. Однако на другой день ей сделалось хуже, и, вместо того чтобы продолжать дорогу в коляске, мы взяли шлюпку и пустились на ней в Сесто-Календе. Мы сели в нее в пять часов вечера. По мере того как мы приближались к берегу, глазам нашим открывался освещенный последними золотистыми лучами солнца маленький городок, простирающийся у подошвы холмов, а на холмах – очаровательные сады из миртовых, апельсиновых и лавровых деревьев. Полина смотрела на них с восхищением, которое позволило мне надеяться, что мысли ее сделались не так грустны.
