Жюльетта Бенцони - Аврора
— ...но это не может побороть вашего желания побывать на пиру! Что ж, попробуем это устроить. Жаль, правда, что придется вас прятать. Ваше присутствие обеспечило бы вечеру полный успех!
При европейских дворах участие вельмож в балетах, операх, концертах не было редкостью. Например, во Франции сам Людовик XIV, особенно на заре своего царствования, питал пристрастие к танцам и посещал пышные балетные представления. При обычных условиях Аврора с радостью спела бы или исполнила пару-другую балетных па, но этим вечером им по милости Клауса предстояло ступить на опасную, топкую почву. Тем не менее страха она не испытывала, только тревогу и нетерпение. Что-то должно было случиться, подсказывал ей внутренний голос, а она привыкла ему доверять…
***Когда стемнело, Аврора, натянувшая тяжелой светлый парик и обезобразившая себя усами, облачилась в красно-синий костюм, похожий на одежду придворных музыкантов, и повесила себе на спину гитару. В таком виде она поплелась за Штоленом и Клаусом, закрывшим лицо белой маской, обтянутой голубым атласом и увешанной серебряными ленточками. Ее ждал дворец на Лайне, отлично ей известный. Было уже поздно, пир начался. Во дворце уже предавались обильным возлияниям, судя по доносившимся из зала звукам: там одновременно разговаривала добрая сотня людей, некоторые кричали и вовсю провозглашали тосты, так что негромко игравших музыкантов было трудно расслышать.
Штолен довел их до укромной каморки, где те, кому надлежало развлекать гостей, складывали свои вещи и ждали вызова. Сейчас она пустовала. Проводник предложил обоим посидеть, а сам отправился на разведку. Вернулся он уже через минуту-другую, с подносом. На нем стояли кувшин с вином и две чаши. Аврора поспешила налить себе вина, чтобы справиться с охватившим ее страхом. Петь предстояло не ей, но у нее так пересохло во рту, словно она попала в раскаленную пустыню.
— Вы боитесь? — спросил ее Клаус.
— А вы разве нет?
— Честно говоря, не очень. Здесь, да еще в этой маске, меня вряд ли узнают. Надеюсь, вы на меня не злитесь?
— За то, что мы по вашей милости погрузились в лодку, несущуюся на скалы, вместо того, чтобы стремглав бежать отсюда? Что вы, ничуть! Мне интересно: уж не Небо ли ниспослало вам это вдохновение? Признайтесь, у вас нет еще каких-нибудь скрытых талантов?
— Можете быть уверены, что нет! Танцую я плохо, мадригалы не для меня. А умением петь я обязан матери. Мой отец долго служил послом во Флоренции, где я прожил не один год. Мама пристрастилась там к опере и, заметив, что у меня неплохой голос, наняла для меня учителя пения. Это доставляло удовольствие ей одной: отца это злило, но она умела его усмирять. Она до сих пор красавица, знаете ли, я пошел не в нее...
— Сегодня вечером ваш отец тем более не одобрил бы вас... В Целле осведомлены о вашем таланте?
— Только баронесса Беркхоф, но она умеет хранить тайну. Так лучше для моей репутации. У нас, как вам известно, в чести военные. Я — вояка до мозга костей. А еще — ваш почтенный слуга.
«Тоже мне обрадовал!» — пронеслось в голове у Авроры, но она поостереглась сказать это вслух. К тому же к ним снова присоединился Петер Штолен. По его словам, герцог Гессен-Кассельский заскучал и потребовал обещанного ему певца. Клаус поправил маску, забрал у Авроры гитару и последовал за Петером. Аврора шмыгнула за ними, но у входа в зал остановилась, смешавшись со слугами и с зеваками.
На нее пахнуло целым букетом неприятных запахов: мясо, капуста, дичь, вино, пиво, выпечка, соусы, рыба... Благоухание всех этих богатств дворцовой кухни смешивалось с духами пирующих обоих полов, и получалось нечто, способное свалить с ног любого. Пол был залит вином и пивом, усеян костями, даже кусками мяса, из-за которых то и дело вспыхивали собачьи свары. Тем не менее сам зал под золоченым кессонным потолком представлял собой великолепную картину: за столом в форме буквы «И», как было принято когда-то в Средние века, сидела плотная толпа — разноцветная, говорливая, хохочущая, шумная. Придворные музыканты занимались своим делом в центре этого ренессансного, как весь дворец, зала, украшенного прекрасными гобеленами и обогреваемого двумя огромными очагами, где пылали целые древесные стволы.
При появлении Клауса, введенного церемониймейстером за руку, все разом умолкли. Гессенский государь с довольным видом взял маленький лорнет, висевший у него на груди, чтобы получше разглядеть певца. До Авроры донесся его грубый смех и слова, что тот неплохо сложен, теперь надо убедиться, что голос «птички» соответствует ее оперению. Это было, видимо, сочтено остроумнейшей шуткой: последовали подобострастные смешки и новые остроты самого дурного вкуса. Клаус тем временем занял свое место среди музыкантов.
Хотя он уже познакомил ее с диапазоном своего голоса, Аврору не покидало беспокойство: по ее мнению, он очень серьезно рисковал, поэтому при скрипичном вступлении она в ужасе зажмурилась. Впрочем, на пиру стоял такой гвалт, что, даже если бы Клаус дал маху, это вряд ли было бы замечено. Добрая половина присутствующих уже была пьяна. Но стоило ему взять первые ноты, как почетный гость гаркнул, чтобы все замолчали. Все мгновенно подчинились его приказу, а Аврора вытаращила глаза. Только теперь, когда сидевшие за главным столом замерли, как статуи, она смогла их разглядеть и опознать: вот курфюрст Эрнст Август с красной физиономией любителя хмельных возлияний и со слезящимися глазками; вот его супруга София с отвислыми щеками, багровеющими при малейшей вспышке гнева, — теребит веер с рукояткой из слоновой кости, что выдает ее негодование, ведь приказ замолчать был адресован и ей! Георг Людвиг, сейчас еще больше обычного оправдывавший свое прозвище Свиное рыло, клевал носом, вцепившись лапищей в сдобный локоть огромной розовой блондинки, своей Мелюзины.
Взгляд Авроры скользнул по разомлевшему почетному гостю, низко съехавшему в кресле, а потом без труда нашел «эту Платен»: она была во всем алом, словно вздумала уподобиться палачу. Сидела она по левую руку от гостя, симметрично с курфюрстиной — та была во всем голубом, обильно усыпанном жемчугом. Было нетрудно заметить, как испортил разврат надменное лицо фаворитки. Та, которую с вопиющим подобострастием провозглашали «красивейшей женщиной Европы», старела очень некрасиво и усердно штукатурила возрастные изъяны толстым слоем белил, что совсем ее не красило. Подбородок ее обвис, изумрудные глаза почти не были видны из-под морщинистых век. Только шея и грудь, открытые на самой грани приличия, по-прежнему оставались красивы, хотя благодарить за их восхитительный изгиб отчасти следовало спицы корсета. Сияние бриллиантов и рубинов слепило глаза.
