Ольга Шумяцкая - Ида Верде, которой нет
Внимание его привлекла фотография, на которой посреди поля стояла одинокая худощавая фигура. Брюки-галифе. Длинный пиджак, шлем. Опирается на сверло с длинной ручкой. Он поднес фотографию к глазам. Это не мужчина. На фотографии изображена женщина. Как странно построен кадр — на первый план попало ухо человека, который, вероятно, ей что-то кричит. Кажется, она прислушивается.
«Я понял! Убийцей должна быть женщина, — вдруг решил Лозинский. — И именно потому, что это женщина, ее никак не могут вычислить. Вот на чем будут держаться десять серий! Сокровища, которые принадлежали ее семье. Отца убили, сокровища отобрали, и она… Пусть перепишут сценарий. Пусть к чертовой матери перепишут весь сценарий!»
Женщина на фотографии была далеко не молода, ближе к пятидесяти. Лицо испещрено морщинами. Да и высохло за годы, видимо, проведенные в пустыне.
Откуда-то подуло.
Лозинский чихнул. Взлетело облачко пыли. Ему показалось, будто небольшое эхо где-то между книжных полок, которыми обросли стены библиотеки, отозвалось ему. А сыграет ее… Да, именно так. Ведерникова сыграет убийцу. Этой серией с ней в главной роли он сорвет банк.
Лозинский рассмеялся и тут же сам удивился своему смеху, показавшемуся ему чужим. Как будто кто-то внутри его издевался над ним.
Он поискал глазами архивариуса.
— Вы не знаете, кто эта дама на фотографии?
Старичок подошел, нахмурился, почесал нос. В зрачках его будто что-то замелькало — он прикрыл веки. Казалось, маленький гном, живущий в нем, перебирает карточки каталога в поисках нужной.
— Это госпожа Линн Витвуд, профессор Кембриджского университета. Она была участником экспедиции профессора Мерхлюдова в 1881–1886 годах. У нас есть ее статьи и даже некоторая часть дневника. С ней на Алтае приключилась странная история. Такое иногда случается в экспедициях. Она не перенесла встречу с духами кургана Маан-Сате, который они, собственно, с Мерхлюдовым и открыли. — Старичок вытер слезящиеся глаза и, махнув рукой, пошел в глубь книжных шкафов.
— Постойте! Минуточку! — вскричал Лозинский, нарушив царившую тут вековую тишину. — Что значит не перенесла встречу с духами? Болезнь? Воздействие на кожу испарений?
— Да нет. Она практически сошла с ума. Ее едва остановили в преддверии второго убийства. Слава богу, жертва первого выжила. Это спасло Витвуд от тюрьмы. Да-с, там в экспедициях, если они растягиваются на годы, люди начинают терять голову. Простите, но меня ждут, — и бочком-бочком, поглядывая на корешки книг и будто бы перешептываясь с ними, старичок ушел.
Лозинский снова перебрал фотографии — может быть, силуэт Линн Витвуд мелькнет где-нибудь еще? Да, вот она. Стоит под высохшим деревом в отдалении от группы, которая весело позирует фотографу. Смотрит на коллег с некоторой дистанции. Взгляд изучающий, даже сверлящий. Лозинский вспомнил, как Студенкин описывал взгляд «крали»: «… еще и проворачивает ножом в животе». Теперь черно-белые картоны казались ему мрачными. Они, очевидно, содержали в себе тайну, боль, страх. Что же на самом деле могло так напугать эту Витвуд, что она отважилась на убийства? Он отложил карточку в сторону и заметил еще одну, где Витвуд пыталась выбежать из кадра.
Да. Никуда не деться. Очень душно у них тут.
Лозинский снял пиджак, закатал рукава рубашки.
Из-за стены раздались звуки — рухнуло и вдребезги разбилось что-то стеклянное, наверное, лампа, потом с глухим стуком упал с десяток книг, раздались голоса. Замигал свет.
Лозинский, не двигаясь, смотрел, как в мигающем освещении, кажется, оживают фигуры на фотографических картонах. Ну, это уже чудеса для Пальмина! Сейчас фотографический верблюд начнет икать, раздастся алчный крик муэдзина, от которого там, в мусульманском мире, всегда становится не по себе, будто кричит неведомая птица, верховодящая в саду Создателя, и, наконец, он услышит шепот Ведерниковой.
Он вспомнил, что ее голос недавно ему снился — да, именно голос, который он хотел гладить и целовать, словно это была дорогая старинная ткань, а не результат трепетания связок в горле.
Стоп! Для фильмы ее голос не нужен. А движения ее — двусмысленны, обманчивы!
Что она творит! Найти ее! Найти и сейчас же подписать контракт! На всю серию! На пять лет! На десять!
Через несколько минут в канцелярии — расписной потолок, кресла с ножками в виде львиных лап — он наблюдал за тем, как старательный архивный юноша пером выводит на желтоватой бумаге адрес профессора Ведерникова, к которому кинорежиссер Лозинский намерен обратиться с профессиональными вопросами.
«Нет, дело не терпит отлагательств… до понедельника ждать решительно невозможно».
Помахивая перед собой листком — не стал дожидаться, пока чернила высохнут, — он вышел на улицу.
Шел снег, скорее даже град. Мелкой колкой крупой больно ударял по лицу, стучал по бумаге. Буквы стали расползаться. Смешно, если сейчас растает номер дома. Улицу он запомнил — Сретенский бульвар. В затылке, в самом темечке, стучало. Звучал голос отца, военного хирурга, который когда-то давно, когда сын оканчивал гимназию, вдруг однажды вечером в своем кабинете взялся объяснять ему, что никогда ничего нельзя делать под влиянием настроения. Нельзя дать эмоциям командовать — это губительный путь. Не следует искушать судьбу.
«Один раз! Всего один раз и больше никогда!» — как заклинание повторял про себя Лекс Лозинский, сгибаясь под градом и ветром, как будто не себя уговаривал, а выпрашивал у отца разрешение и прощение за еще не совершенный необдуманный поступок.
«Вот сейчас бы Диму Пальмина в компанию: если бы ничего не получилось, он молниеносно обратил бы катастрофу в шутку. Как волшебно он умеет это делать! Где, интересно, сейчас хохочет Дмитрий Дмитрич — покоритель дадаистов?» — мысли вертелись в голове Лозинского по непонятным траекториям, сталкиваясь и рикошетом отлетая друг от друга.
Вдруг нарисовались родители Ведерниковой. И что тогда делать? А если они будут против? Придется объяснять, что дело — серьезней некуда. Без их дочери все остановится. Так и скажет! Если они когда-нибудь были в синематографе, то поймут, что такое остановка кадра, когда застывают не только герой и героиня, но каждая складка на скатерти, каждая пылинка.
Около подъезда с массивной дверью он замедлил шаг и остановился.
Ну что? Как с обрыва в воду? Да скорей уже! Скорей!
Дверь приоткрылась, захлопнулась, открылась снова — и на крыльце появилась Зиночка, слегка запыхавшаяся, будто после какого-то спора. В темно-синем длинном пальто и белой меховой шапочке, она явно спешила.
