Джулия Куинн - Романтическая история мистера Бриджертона
Это был не тот поцелуй, который возникает, благодаря тому, что кто-то из них поддался страсти, или возбуждению, или гневу, или желанию. Это был медленный поцелуй, поцелуй изучения и исследования - как для Пенелопы, так и для Колина.
И он узнавал, что все, что до этого он знал о поцелуях, было ерунда.
Все остальное до этого, было непонятными прикосновениями губ, и могло быть выражено ничего не значащими бессмысленными словами.
Это же был Поцелуй.
Что- то было еще в их прикосновении, отчего он мог слышать и чувствовать ее дыхание в одно и тоже время. Что-то, что позволяло ей стоят перед ним, и в то же время, он мог чувствовать удары ее сердца через ее кожу.
Было что- то необычное в том факте, что он знал, это ее дыхание, это удары ее сердца.
Колин передвинул губы немного левее, до тех пор, пока он не прижался губами к уголку ее рта, нежно щекоча место, где соединялись ее губы, его язык опустился и обследовал контуры ее рта, впитывая сладковато-соленный вкус ее сущности.
Это был больше, чем поцелуй.
Его руки, находившиеся на ее спине, нажимали на нее, ласкали ткань ее платья. Он мог чувствовать жар под кончиками его пальцев, просачивавшийся сквозь муслин, рождавшийся в мускулах ее спины.
Он тянул ее к себе, тянул все ближе, ближе, пока их тела не были вжаты одно в другое. Он мог чувствовать ее по всей длине, и это еще больше распаляло его.
Он наливался силой, и он хотел ее - Боже, как он хотел ее.
Его рот становился все более настойчивым, и его язык бросился вперед, подталкивая ее, до тех пор, пока ее губы не раскрылись. Он проглотил, сорвавшийся с ее губ мягкий стон согласия, затем проник дальше, чтобы попробовать ее. Она была сладкой, и немного кисловатой из-за лимонада, и она также опьяняла, как отличный бренди, и Колин начал сомневаться в своей способности остаться на ногах.
Он перемещал руки по ее телу, медленно, чтобы не пугать ее.
Она была мягкая, соблазнительная, и пышная, именно там, где и должна быть пышной, по его мнению, женщина. Ее бедра были изумительны, низ совершенным, а ее груди…Боже, ее груди буквально со всей силой прижимались к его телу.
Его ладони испытывали сильный зуд, накрыть их, и он вынудил руки оставаться там, где они были (скорее наслаждающимися на ее спине, так что это была не особо большая жертва от них). Кроме факта, который он внезапно осознал, заключавшегося в том, что он не может ощупывать груди молодой невинной леди посередине ее гостиной, у него появилось довольно болезненное подозрение, что если он прикоснется к ней таким образом, он полностью потеряет себя.
– Пенелопа, Пенелопа, - бормотал он, удивляясь, почему ее имя, было таким вкусным на его губах.
Он алчно жаждал ее, такую горячую и одурманенную страстью. И он отчаянно хотел, чтобы она ощущала то же самое. Она чувствовала себя превосходно в его руках, но к этому моменту, она не никак не реагировала в ответ на его действия. О, она трепетала в его руках, и открывала свой ротик, чтобы приветствовать его сладкое вторжение, но кроме этого, она ничего не делала.
И все же, по ее затрудненному дыханию, и участившимся ударам ее сердца, он знал, что она была возбуждена.
Он отклонился на несколько дюймов назад так, чтобы он смог коснуться ее подбородка и приподнять ее голову так, чтобы ее лицо было напротив его. Ее веки трепетали, открывая глаза, ошеломленные страстью, полностью соответствуя ее губам, немного приоткрытым, мягким, и распухшим от его поцелуев.
Она была прекрасна. Крайне, совершенно, трогательно прекрасна. Он не знал, как он мог не замечать этого все прошедшие годы.
Неужели мир населен одними слепыми или тупыми мужчинами?
– Ты тоже можешь меня поцеловать, - прошептал он, наклоняя голову, и легко касаясь своим лбом ее лба.
Она ничего не сделала, лишь усердно заморгала.
– Поцелуй, - пробормотал он, на мгновение снова опуская свои губы на ее, - предназначен для двух человек.
Ее руки переместились на его плечи.
– Что я должна делать? - прошептала она.
– Все, что ты захочешь сделать.
Медленно, словно проверяя, она провела рукой по его лицу. Ее пальцы легко пробежали по его щеке, скользнули по линии челюсти, и убежали прочь.
– Спасибо, - прошептала она.
Спасибо?
Он хотел еще.
Неверно было так сказать. На самом деле, он не хотел, чтобы она благодарила его за поцелуй. Это заставило его почувствовать себя виноватым.
И мелочным.
Словно это было сделано из жалости. Самое худшее, что он знал, что если бы это случилось несколькими месяцами ранее, то это точно было бы сделано из жалости.
Что, черт возьми, в таком случае можно сказать о нем?
– Не благодари меня, - сказал он грубо, отодвигаясь назад так, чтобы они больше не прикасались.
– Но -
– Я же сказал, не благодари меня, - резко повторил он, отворачиваясь от нее, словно он больше не мог переносить ее вида, хотя правда была в том, что он больше не мог переносить самого себя.
И это было самой проклятой вещью, правда, он не был уверен почему. Отчаянно грызущее чувство - было чувством вины? Потому что он не должен был ее целовать? Потому что ему не должно было это понравиться?
– Колин, - сказала она, - Не злись на самого себя.
– Я не злюсь, - резко ответил он.
– Я попросила тебя поцеловать меня. Я фактически вынудила тебя -
Это, был безошибочный способ заставить мужчину почувствовать себя мужчиной.
– Ты не вынуждала меня, - рявкнул он.
– Нет, но -
– Ради Бога, Пенелопа, хватит!
Широко открыв глаза, она отодвинулась от него. - Прости, - прошептала она.
Он посмотрел вниз на собственные руки. Они дрожали. Он мучительно прикрыл глаза.
Почему, ну почему, он чувствовал себя такой задницей?
– Пенелопа…, - начал он.
– Нет, все в порядке, - быстро сказала он, - Ты не должен ничего говорить.
– Нет, я должен.
– Я хочу, чтобы ты ничего не говорил.
Сейчас она выглядела спокойно и с чувством собственного достоинства. Что заставило его почувствовать себя еще хуже. Она стояла перед ним, скромно сложив руки на груди, и опустив глаза на пол.
Она, должно быть, думала, что он поцеловал ее из жалости.
А он был подлецом, потому что небольшая его часть хотела, чтобы она так думала. Поскольку, если она так думала, то, возможно, он бы смог убедить себя, что это правда, и им двигала лишь жалость и ничего больше.
– Я должен уйти, - сказал он тихо, но его голос прозвучал необычайно громко в тишине комнаты.
Она не пыталась остановить его. Он направился к двери.
– Я должен уйти, - сказал он снова, хотя ноги его напрочь отказывались двигаться.
Она кивнула.
– Я не, - начал он говорить, затем, словно испугавшись слов, слетевших с языка, замолчал, резко повернулся и направился к двери.
