Элиза Ожешко - Последняя любовь
Тарахтели брички, поскрипывали повозки, щелкали кнутами усатые кучера, бабы весело пересмеивались, болтали, корчмари угощали табаком знакомых крестьян. Писарь из имения, сверкая бирюзовым перстнем, приподняв шапку с кисточкой, кланялся горничным, возвращавшимся с богослужения; мычали на телегах телята, белели сквозь течи пыли личики дам, едущих под серебристыми зонтиками в колясках, — и всю эту пеструю картину, фоном которой служили зелень и синева неба, заливали палящие лучи солнца.
После полудня движение улеглось и большаком лишь изредка проезжали опоздавшие повозки.
По дороге едва брела лошадь, уставшая тянуть плуг или борону, а за ней медленно катилась вот такая опоздавшая повозка, немилосердно скрипя колесами.
— Но! — покрикивал парень, правивший лошадью.
— Но! — вопил сидевший позади него, судя по одежде, дворовый человек.
— Но! — кричала, присовокупляя проклятье, дивчина с вязанкой полевых цветов на голове, — она больше остальных боялась опоздать на ярмарку.
Подгоняемая кнутом, лошадь ускорила шаг, и телега, подскакивая на ухабах, покатилась быстрей. Ездоки успокоились и задремали. Вдруг у подножья холма, на котором стояла усадьба, лошадь остановилась, возница очнулся, посмотрел на дорогу и слез с телеги.
— Что за черт? — пробурчал он.
Дворовый последовал его примеру и, остановившись перед лошадью, вскричал:
— Ааа! Что это?
Рассерженная девка сняла с колен корзину с яйцами, выбралась из плетенки и, взглянув на дорогу, всплеснула руками и закричала:
— Ох, Андрей! Что это за веревка?
То, над чем трое людей изумленно покачивали головами, а лошадь в грустной задумчивости опустила свою голову, была толстая и длинная цепь, которой инженеры и геодезисты обмеряют земельные участки. Цепь, состоящая из больших звеньев, поделенная на равные части, сбегала с горы, перерезала дорогу и, отливая золотом на солнце, терялась вдали. Она невысоко поднималась над землей, но лошадь с телегой не могли через нее переехать.
Взгляд путников обратился в ту сторону, где по равнине тянулась цепь. То, что они увидели, так их поразило, что они опустили руки, раскрыли рты и забыли о ярмарке.
Рядом с дорогой, на ровном зеленом лугу, вдоль цепи на одинаковом расстоянии были вбиты в землю высокие колышки, а на них на фоне синего неба развевались белые и красные флажки.
Шагах в ста, возле последнего флажка, стояла группа мужчин в серых, белых и черных костюмах. Издалека можно было различить серую одежду работников из имения, белые летние костюмы и сюртуки людей, занимающих более высокое положение в обществе. Громкие голоса собравшихся были слышны на дороге. Вот рабочие в сером двинулись вперед, потянули за собой блестящую цепь, и вдали, по прямой линии за последним флажком, появился еще один флажок, потом второй, третий. Чем дальше продвигалась цепь, которую тянули рабочие, тем больше появлялось флажков. Мужчины в белых и черных костюмах стояли на месте, повернувшись в ту сторону, куда уходила цепь, их голоса и смех звучали в прозрачном воздухе.
В том, как инженеры измеряют почву, отмечая флажками место, пригодное для будущих строительных работ, человек просвещенный не увидел бы ничего особенного, хотя живописная местность и погожий день придавали картине особую красочность. Но простым крестьянам сверкающая цепь, флажки, громко разговаривающие на лугу господа казались чем-то необыкновенным. Они стояли изумленные и восхищенные и долго бы еще так стояли, если бы не услышали позади стук колес. Оглянувшись, они увидели двуколку корчмаря Лейбы — рыжего, с рыжей густой бородой, который пользовался у местных крестьян большой популярностью.
— Ну, чего уставились, разини? — прикрикнул он на крестьян.
— А что ж делать, коли не проедешь? — отозвались те.
Еврей почмокал губами, погладил бороду, поглядел на цепь и пробурчал:
— И правда, не проедешь, а тут на ярмарку опаздываем.
— А что здесь будет, пан корчмарь? — спросил Андрей, указывая на цепь и флажки.
— Да разве вы не знаете? — с важностью спросил корчмарь. — Это ниженеры меряют дорогу, по которой поедет машина.
— Какая машина, пан корчмарь?
— Не слышали? Комотыв! Такой большой воз, что без коней народ повезет.
— А, теперь я знаю, что это за лихо! — закричал дворовый, вспомнив, как камердинер пана рассказывал о такой машине. — Теперь я знаю, — повторял он, — люди говорят, она визжит, как черт, и летит, как ветер.
— Как это — без коней? — недоумевал Андрей.
Корчмарь Лейба, у которого был зять в Варшаве, рассказывавший ему о железных дорогах, стал, коверкая слова, объяснять крестьянам, как в комотыв накладывают дрова, как они там сгорают и пар толкает большие вагоны, а в вагонах ездят люди и перевозят товары. Сидя в двуколке, он ораторствовал, как профессор с кафедры, а трое слушателей разинули рты. Когда он кончил, Андрей пожал плечами, в сердцах нахлобучил шапку и, сплюнув, сказал:
— Тьфу, сгинь, нечистая сила! Где это видано, чтобы люди без лошадей ездили!
— Вот те крест, я на этой телеге не поеду! — пропищала девка.
— Поедете, поедете! — решительно сказал Лейба. — Это дешево стоит! Ну, мы тут болтаем, — продолжал он, — а ярмарка не ждет. Что же делать, чтобы нас господа пропустили?
— Надо их попросить, — отозвался дворовый.
— Я не пойду просить! — заявил Андрей.
— Ну, я сам пойду! — сказал Лейба.
И, сойдя с двуколки, он с трудом перелез через канаву, отделявшую луг от дороги, и направился к группе мужчин, которые шли навстречу, к усадьбе. Крестьяне остановились на краю дороги, чтобы послушать, как корчмарь будет разговаривать с инженерами. Но расстояние, хотя и небольшое, помешало им разобрать слова. Они только увидели, как Лейба, сняв шапку и ермолку, низко поклонился, а господа остановились и переговаривались между собой. Потом от них отделился высокий, весь в черном, человек, поднял руку и зычным голосом крикнул рабочим, тянувшим цепь:
— Убрать цепь, освободить дорогу!
— Не убрали бы веревки, — говорил Лейба, взгромоздясь на двуколку, — пришлось бы нам тут стоять до вечера. Но один сказал: «Почему бедные люди должны понапрасну терять время? Цепь там уже не нужна!» И все его послушались. Добрый господин, дай ему Бог здоровья, не то мы и к концу ярмарки не поспели бы. Вон тот, с длинной бородой. — Лейба указал на того, кто кричал рабочим.
— Конечно, добрый, коли людей жалеет. — Андрей вздохнул.
Господин, о котором говорил Лейба, немного опередил остальных. Из-под шляпы виднелось тронутое загаром лицо, в руке он держал изящную трость. Это был Равицкий.
