Елена Арсеньева - Любовь и долг Александра III
Дагмар стояла рядом на коленях.
– Я так ждал тебя, – пробормотал он, хотя это была неправда: Никса не надеялся на то, что невеста приедет. Это была такая радость для него… кто знает, может, этот приезд сумел бы произвести благотворное воздействие, если бы… если бы не было уже поздно, безнадежно поздно.
– Я так ждал, – повторил он, глядя в любимое лицо и слабо улыбаясь. – Так ждал… я все читал книжку вашего Андерсена и мечтал, как скажу тебе: «Ты спасла меня, когда я полумертвый лежал на берегу моря».
Дагмар молчала. Ей казалось, что Никса бредит. И следующий его вопрос утвердил ее в этой мысли:
– Как оно называется, это место… где живут русалки?
– Пролив Скагеррак, – пролепетала она.
– Ну, я увижу их там, – слабо шепнул Никса.
«Какие русалки? – в ужасе думала Дагмар, невероятным усилием сдерживая слезы. – О чем он? Болезнь победила его, победила!» И тут в памяти ее возник странный голос Андерсена, говорившего: «Русалка победит принцессу». Она не успела осмыслить этого – настало время покинуть больного. Впрочем, ненадолго – Дагмар постоянно находилась на вилле «Бермон». И тут никто не заботился о соблюдении приличий…
Смерть стояла у ложа царевича и только и выжидала мгновения, чтобы вырвать его из рук всех тех, кто еще уповал то ли на Божье милосердие, то ли на счастливый случай.
Вечером началась агония. Несчастного постоянно рвало мускусом, которым доктор Пирогов, приехавший с императором, пытался поддержать силы умирающего, но все было напрасно и лишь усиливало его мучения. Дагмар вытирала Никсе рот и подбородок, прилегала головой на его подушку, чтобы быть ближе к нему, и не хотела уходить, повторяя:
– Нет, ничто не заставит меня уйти, он меня узнает, он мне улыбается.
Кажется, Никса действительно узнавал ее. Он брал за руку то Дагмар, то Сашу, стоявшего на коленях по другую сторону его постели. И вдруг он молча соединил их руки…
Потом все скоро кончилось. Никса тяжело вздохнул и произнес:
– Eh bien, stop, machine!
Слышавший это император едва не лишился сознания: ведь Никса в точности повторил слова, которые произнес, умирая, государь Николай Павлович!
В этой печальной комнате все сейчас дышали в унисон. Вздыхал Никса – и начинали дышать остальные. Он затихал – и присутствующие переставали дышать. Чудилось, отец, мать, брат, невеста – все цеплялись за жизнь вместе с ним. И умирали вместе с ним… вместе с его юностью, любовью, красотой, надеждами, которые возлагали на него люди, идеями высокой справедливости, о которой Никса когда-то мечтал…
Прошло еще несколько мгновений, и граф Строганов вышел из комнаты со словами:
– Все кончено!
Толпившиеся в других комнатах виллы родственники, друзья, слуги вошли. Слезы, стоны, слезы, стоны…
Уже невозможно было слышать это, и Мария Александровна, чтобы не рыдать беспрестанно, принялась убирать тело умершего белыми розами. Дагмар помогала ей. Для нее белый цвет навсегда станет цветом смерти. Она была раздавлена горем, и лишь одна мысль билась у нее в голове: «Почему Скагеррак? Почему Скагеррак?» Дагмар не вполне осознавала, что это значит, и только через несколько недель поняла роковой смысл совпадения…
Когда флагман русской эскадры «Александр Невский» отправится в плавание к берегам России с гробом на борту (ох, как вспомнит тогда граф Строганов слова Никсы: «Мне чудилось, будто я на «Александре Невском», флагманском корабле, и он уносит меня далеко-далеко…»), его отнесло штормом в пролив Скагеррак. Корабль устоял на плаву, но его долго били зеленые волны, покрытые белой пеной. Говорят, когда русалки смеются, море пенится.
Может, она действительно смеялась – та русалка, которая одолела принцессу и завладела прекрасным принцем. А может, наоборот, горько плакала над своей добычей… Ведь мертвым уже не нужны ни песни русалок, ни их поцелуи.
– Баронесса, до меня дошли какие-то странные слухи о моем племяннике. Что он там вытворяет?
Великий герцог Баденский с трудом сдерживал раздражение. Первым признаком гнева у него всегда было то, что он начинал обрывать лепестки у цветов, находившихся в комнате, так что весь пол вскоре оказывался усеян разноцветными благоухающими лепестками. Казалось бы, его приближенным и особенно слугам следовало заботиться о том, чтобы в комнате оказывалось поменьше цветов, однако все они старались, чтобы цветов было больше, в зависимости от времени года. Герцог был вспыльчив и скор на расправу, а обрывание цветов его странным образом успокаивало. И сейчас баронесса фон Флутч, которой требовалось немало сил, чтобы не впасть в панику, с надеждой покосилась на два больших букета роз в темно-красных венецианский вазах. Но герцог даже не двинулся в их сторону, а стоял, устремив на нее тяжелый взор. От него у нее мутилось в голове.
– Что хочет сказать ваше величество? – пробормотала баронесса, чувствуя, что теряет свою обычную уверенность, порой доходящую до наглости, которая ее часто выручала в жизни.
– Почему хочу? – раздраженно проговорил герцог. – Я уже сказал. Я спросил вас, что поделывает мой так называемый племянник, которого вы опекаете. Что это за болтовня о том, будто у него неладно со здоровьем?
– Он… он… да, его высочество не вполне здоров, – кивнула баронесса, наконец собравшись с силами для того, чтобы исполнить роль, которую для нее придумал Адольф-Людвиг.
Боже, как ей надоело играть эти роли! Как надоело то прикидываться идиоткой, то выглядеть прожженной интриганкой, а иногда делать и то, и другое, с каждым днем все больше и больше сознавая полную бессмыслицу того, что однажды затеяли ее муж, барон фон Флутч, и его сестрица Амалия, которой однажды удалось забраться в постель покойного герцога Леопольда, бездетного полуимпотента, и после этого она остаток жизни изображала его единственную любовь и мать его ребенка. При этом Амалия практически не расставалась со своим конюшим. Тот, собственно, и был ее единственным возлюбленным. Не исключено, что Адольф-Людвиг оказался именно его сыном, однако мастерски подделанные документы о его рождении (фон Флутчу пришлось совершить путешествие во Францию, к знаменитому мастеру фальшивок Леону де Фламе, недавно окончившему жизнь на эшафоте за попытку подделать личный указ императора Наполеона III о присвоении графского титула какому-то наскоро разбогатевшему буржуа) ввели в заблуждение всех, кого в это заблуждение надлежало ввести. Теперь, после казни де Фламе и смерти Амалии от чахотки, оставались только два человека, знавших доподлинно, что Адольф-Людвиг не имеет на баденский трон никаких прав: барон и баронесса фон Флутч. Даже родную дочь баронесса остереглась посвящать в эту опасную интригу, а тем паче – ее жениха. Адольф-Людвиг пребывал в уверенности, что он – истинный наследник престола. Иногда, измученная его глупостью и хамством, баронесса с трудом сдерживалась, чтобы не бросить ему правду в лицо. Но она всерьез опасалась, что Адольф-Людвиг просто убил бы ее в ярости, узнав, что вся его жизнь – фальшивка, а сам он – не более чем «голый король». Точно так же не могла баронесса открыть правду великому герцогу. Лишь его страх перед общественным мнением, причем не только мнением собственного герцогства, но прежде всего мнением могущественной Пруссии, удерживал его от того, чтобы послать наемных убийц к претенденту и его сторонникам. А узнав истину, он, несмотря на радость, вряд ли простил бы Флутчей, столько лет откровенно водивших его за нос. Оставалось лишь продолжать жалкую и, как все явственнее ощущала баронесса, безнадежную игру…
