Элизабет Вернер - Любовь дерзкого мальчишки
— Я это вижу, — еле слышно ответила княгиня. — Ты совсем не такой, как я представляла. Я тебя никогда не знала.
Нордек, казалось, не обратил внимания на эти слова и продолжал:
— Итак, ты теперь знаешь, что я сам буду управлять своими имениями. Теперь еще один вопрос: что это за совещание состоялось у тебя вчера после ужина и продолжалось до утра?
— Это касается только меня, — с ледяной холодностью ответила княгиня. — Надеюсь, что хоть в своих комнатах я еще хозяйка?
— Конечно, если речь идет о твоих личных интересах; партийных же совещаний я не допущу в Вилице. Здесь происходят ваши собрания, отсюда вы рассылаете свои приказы за границу; погреба замка набиты оружием — вы собрали здесь целый арсенал!
При последних словах княгиня побледнела как полотно, но выдержала и этот удар. Ни один мускул не дрогнул на ее лице.
— Почему же ты говоришь все это мне? Почему ты не отправишься в Л., где с большим удовольствием примут твои открытия? Ты проявил такие прекрасные способности к шпионажу, что недалеко и до доноса!
— Мать!
Этот крик страшной ярости сорвался с уст молодого человека, а его кулак с сокрушающей силой обрушился на спинку кресла. Прежняя необузданность снова прорвалась и грозила увлечь за собой все самообладание, с таким трудом достигнутое за последние годы. Вольдемар дрожал всем телом, а выражение его лица было таким, что мать невольно поднесла руку к звонку, как бы желая позвать на помощь. Это движение образумило молодого Нордека. Он порывисто отвернулся и подошел к окну.
Прошло несколько томительных минут. Княгиня почувствовала, что зашла слишком далеко. Она видела, как ее сын борется со своей яростью и чего ему стоила эта борьба, но видела также, что человек, умевший с такой железной энергией подавлять роковую наследственную черту отца — необузданную ярость, представляет собой противника, равного по силам ей.
Когда Вольдемар снова вернулся к ней, припадок бешенства уже прошел; его губы еще дрожали, но он произнес спокойно:
— Когда ты в С. предоставила будущее брата моему «великодушию», то я никак не думал, что последнее приведет меня к сегодняшней сцене. «Шпион»!.. только потому, что я осмелился сорвать покрывало с того, что таится в моем замке! Я мог бы ответить тебе другим словом, которое звучит еще резче! Кто пользуется гостеприимством в Вилице, и кто его нарушил?
— Не будем спорить по этому поводу, — ответила княгиня, не поднимая глаз. — Я делала то, что считала своим долгом и обязанностью; было бы тщетно убеждать тебя в этом. Что ты думаешь делать?
Вольдемар помолчал в течение нескольких минут, а затем, понизив голос, но выделяя каждое слово, проговорил:
— Я завтра уезжаю по делам в С. и вернусь только через неделю. К этому времени Вилица будет очищена от всего, что теперь таится в ней, и все незаконные связи с замком должны быть прерваны. Перенеси все это в Раковиц или куда угодно, но мои владения должны быть совершенно освобождены от этого. После моего возвращения немедленно будет устроена вторая охота, на которой будут присутствовать губернатор и офицеры из Л. Надеюсь, ты не откажешься, в качестве хозяйки дома, написать свое имя рядом с моим на приглашениях.
— Нет, не напишу, — энергично ответила княгиня.
— Тогда я подпишу их один; гости будут приглашены в любом случае. Пусть в Л. наконец узнают, к какой партии принадлежу я. Ты, конечно, имеешь возможность заболеть в назначенный день или поехать к своему брату; твое дело решить, будет ли удобно открыто показывать наш разрыв и тем самым сделать его непоправимым. Теперь для нас обоих еще есть возможность забыть этот разговор. Я не стану напоминать тебе о нем, если увижу, что мои требования выполнены. Я ждал отъезда Льва, потому что его пылкий темперамент не выдержал бы подобной сцены. Он и граф Моринский скорее согласятся выслушать все, что я должен был сказать, от тебя.
— А если я не пожелаю исполнить требования, которые ты предъявляешь мне? — медленно спросила княгиня. — Если я противопоставлю твоему праву на наследство свои права? Я вдова твоего отца, который несправедливым, нелепым завещанием выгнал меня из владений, принадлежащих мне! Перед законами я, конечно, ничего не достигну, но мое убеждение говорит мне, что я не должна уступать тебе Вилицу. И я не уступлю. Княгиня Баратовская после всего того, что выслушала, должна была бы немедленно уйти отсюда со своим сыном, чтобы больше не возвращаться. Но теперь я говорю с тобой в качестве прежней владелицы Вилицы и как таковая предъявляю свои права. Берегись, Вольдемар!.. Для меня нетрудно поставить тебя перед необходимостью отказаться от своих слов или обречь меня, твою мать, и брата на погибель.
— Попробуй, — холодно ответил Вольдемар. — Но я не отвечаю за последствия.
Мать и сын стояли друг против друга, и странно — как раз теперь бросалось в глаза громадное сходство между ними. На висках у обоих резко выступила синяя жилка, их лица выражали непоколебимую решимость и железную волю. Теперь, когда между ними разгорелась борьба не на жизнь, а на смерть, они, казалось, впервые почувствовали, что были матерью и сыном.
Вольдемар подошел вплотную к княгине, и его рука тяжело легла на ее рукав.
— Моей матери я предоставляю свободный выход, — с ударением произнес он. — Княгине же Баратовской запрещаю какую бы то ни было партийную деятельность в моих владениях, и если это будет продолжаться и вы доведете меня до крайности, то я не остановлюсь ни перед чем, даже если мне придется всех вас…
Нордек вдруг замолчал, и мать почувствовала, что он вздрогнул и что его рука, как тисками сжимавшая ее руку, вдруг бессильно опустилась. Она с изумлением посмотрела по направлению его взгляда, который был прикован к двери кабинета. Там на пороге стояла Ванда.
В глазах княгини мелькнуло выражение торжества. Наконец-то она нашла уязвимую точку в сердце своего сына; в эту минуту он выдал себя.
— Ну-с, Вольдемар? — спросила она, и в ее голосе прозвучала легкая насмешка. — Ты ведь не оскорблен тем, что Ванда была свидетельницей нашего разговора? Он имеет отношение и к ней. Значит, ты хочешь нас всех…
Вольдемар отступил шаг назад; он стоял теперь в тени, так что его лица не было видно.
— Так как графиня Моринская была свидетельницей нашего разговора, то он не требует пояснений, я больше ничего не могу добавить, — ответил он и обратился к матери. — Я уезжаю завтра рано утром. В твоем распоряжении неделя для решения; я остаюсь при своем мнении.
С этими словами он официально, как всегда, поклонился молодой графине и вышел.
Ванда, все еще стоявшая на пороге, вошла в комнату и, приблизившись к тетке, тихо проговорила:
