Оливия Уэдсли - Миндаль цветет
Рекс рассмеялся, как сделал бы на его месте всякий другой мальчик, нисколько не желая обидеть Пана. Он тотчас сдержался, вынул из кармана носовой платок и, протягивая его Пану, сказал:
– Досадно, что эта штука вырвалась у меня из рук. – Он на секунду остановился так с протянутой рукой, не имея понятия о том, что Пан собирается сделать. Он не сообразил этого даже в тот миг, когда Пан поднял руку, и вдруг кулак Пана как молотом ударил его по кисти.
– Будь проклят, выродок, шпион! – прошипел Пан.
При этих словах лицо Рекса медленно покрылось бледностью, платок выпал из его руки.
– Будь проклят ты! – сквозь зубы прошептал он, уставившись пылающим взором на бледное лицо Пана.
Послышались шаги Доры.
С трудом выговаривая слова, чуть не шепотом, Рекс пробормотал:
– Я не могу… к несчастью, вы мой гость до завтрашнего дня, когда, слава богу, вы уедете. Гревиль, я ненавижу вас. Слышите? Настанет день, когда вы заплатите мне за это.
Вошла Дора, и он молча подал ей стакан. В эту минуту послышался шум: остальные также возвратились, и Рекс пошел их встретить.
– Гревиль, Дора и я в гостиной, – сказал он немного натянутым голосом. – Там чудесно у камина.
Отец спросил его:
– Вы все трое вернулись рано?
– Да, Гревиль правил моей машиной.
На лице Тони выразилось облегчение; у него было предчувствие, что Пан обманет его.
– Мы сейчас поднимаемся, – сказал он.
– Я, может быть, тоже приду, – сказал Рекс, – пожелать спокойной ночи Гревилю, Доре и остальным.
Он никогда больше не называл Пана иначе как Гревиль. Он прошел в ванную комнату обмыть руку; запястье его опухло и потемнело.
Краска медленно прилила ему к лицу и оставалась двумя яркими точками на обеих его щеках.
Глава 2
– Почему Пан уехал? – спросила Дора.
– Он был вызван. Телеграмма из Парижа. Дело, – отрывисто сказал Тони.
– Но почему же он не простился? – настаивала Дора.
– Чепуха. Я думаю, его отъезды и приезды не какое-нибудь государственное дело! Правда?
– Конечно, нет, – сказала Дора; в ее тоне зазвучала жалобная нотка.
– Поди смени платье, и поедем со мной верхом, – предложил Тони. – Я подожду тебя.
Дора послушно вышла; теперь, раз Пана не было, ей было безразлично, ехать ли верхом, сидеть ли одной или делать что бы то ни было.
Она послушно переоделась для верховой езды; отъезд Пана ошеломил ее. Ей не хотелось говорить, не хотелось ни за что браться.
Погода подходила к ее настроению; небо стального цвета было похоже на опрокинутое блюдо, земля была скована морозом; казалось, в такой день не могло быть ни радости, ни надежды.
Лошади были бойкие; с ними нелегко было справиться.
– Где Рекс? – спросил Тони.
– Он ушиб где-то руку.
– Всегда с ним что-нибудь случается, – пробормотал Тони.
Дора, которая всегда была такой горячей защитницей Рекса, на этот раз промолчала.
Время от времени Тони взглядывал на нее, и тупая боль щемила его сердце, а вместе с тем нарастала в нем ненависть к Пану. «Она еще так молода, – думал он, – она забудет. Теперь, конечно, еще слишком рано ожидать, чтобы она перестала о нем думать».
А Доре казалось, что лошади выбивают своими копытами: «Пан уехал, Пан уехал».
Только вчера она гуляла вместе с ним, солнце сияло, и все было так чудно, и, казалось, этому конца не будет. С этой мыслью в ней вспыхнула надежда. Он напишет, он вернется…
Она не позволяла сомнениям закрадываться в ее душу. Она была уверена, что только что-нибудь очень важное могло заставить его уехать. Воспоминания о нем волновали ее; она побледнела, потом покраснела, как белая роза на заре.
Она не могла удержаться, чтобы не спросить:
– Как вы думаете, скоро ли Пан вернется?
Она заметила, как лицо Тони вздрогнуло. Он в упор посмотрел на нее и жестким тоном сказал:
– Все, что я могу тебе сказать, это – что он уехал.
– Да, это я тоже знаю, – попробовала пошутить Дора.
В который уже раз Тони спрашивал себя, не лучше ли сказать ей всю правду. Он говорил об этом с Пемброком, но тот решительно отсоветовал ему это делать.
– От этого никогда не бывает ничего хорошего, – тоном мудреца сказал он, – а только дети начинают чувствовать, что с ними поступают несправедливо. Девушки находят более романтичным, когда у их возлюбленного нет ни гроша. Неизвестно почему. Как бы то ни было, они перестают это находить, когда выходят замуж. Самый скверный метод – это ставить препятствия. Попробуй поставить между девушкой и человеком, которого она любит, несколько хороших барьеров, и можешь быть уверен, что она перескочит через них прежде, чем ты успеешь оглянуться. Нет, друг мой, сиди смирно и молчи. В данном случае, как и всегда, молчание золото. Разоблачением истины ты только возведешь его в герои, и она начнет боготворить его. Дай ей успокоиться, и пусть она не думает, что с ним или с ней поступили дурно, иначе это будет ад. Я знаю женщин.
Разговор этот происходил утром в курительной комнате, и тогда Тони согласился со своим приятелем, но теперь, смотря на жалкое, утомленное лицо Доры, он начинал сомневаться в справедливости слов Пемброка.
Но что он мог сказать? Если он только обмолвится чем-нибудь, будет очевидно, что он знает все. А кроме того, своим молчанием он избавлял Дору от необходимости быть откровенной.
Они заехали позавтракать к Джи.
– Вот это очаровательно, – приветствовала она их. – А где Рекс?
Ей рассказали про его руку…
Джи не расспрашивала. Она никогда не делала никаких замечаний по поводу болезней Рекса, но в душе желала, чтобы все эти болезни приключались с ней вместо него. Они завтракали за маленьким круглым столом, украшенным первыми цветущими гиацинтами.
– Дивный запах, – сказала Джи, – но только для цветка, для духов он был бы слишком силен. Да, по поводу духов, Дора, я хочу сказать тебе, что всякая женщина, если она хочет быть обаятельной, должна знать и применять три вещи: духи, страсть и искусство распознавать людей. Если женщина умеет приспособлять эти три вещи к своей жизни и к своим душевным переживаниям, она пойдет далеко.
– Многие проходят немалый путь без последнего качества, – сказал Тони.
– Да, уходят слишком далеко, и по дурной дороге, – возразила Джи.
Дора чувствовала себя очень утомленной; весь разговор Джи с Тони казался ей каким-то ненужным, бесцельным. Она с нетерпением ждала, когда можно будет вернуться домой.
Дома, по крайней мере, она останется одна и может отдаться воспоминаниям.
Для нее наступили дни воспоминаний и бессонные ночи, когда лежишь и вновь переживаешь все, что было, воображаешь, что целуешь и тебя целуют.
Первые дни были для нее мучением: она ждала письма, но оно не приходило. Случайно как-то Тони упомянул, что Пан уехал в Индию. Конечно, оттуда письма не могут дойти скоро.
