Марина Фьорато - Мадонна миндаля
Бернардино видел слезы у нее на глазах, ему было стыдно и очень жаль ее. Он заставил Симонетту сказать правду, хотя и так догадывался, что виною всему ее покойный муж, что это он так подвел ее. Душа Бернардино требовала подтверждения того, что этот Лоренцо оказался никчемным мужем и хозяином, однако ему совершенно не хотелось возвышать себя, оскорбляя память покойного бедолаги. Он и так потерял и жизнь, и Симонетту. И теперь Бернардино жалел, что, поддавшись глупому желанию, до такой степени расстроил эту прелестную женщину, заставив ее вслух признать, что созданный ею идеальный образ мужа, как того требовала от нее его смерть, — это всего лишь иллюзия. Бернардино действительно чувствовал себя виноватым, хотя вслух этого и не сказал. Впрочем, тон его весьма смягчился.
— Да, меня вполне удовлетворил твой ответ, синьора, — поклонился он ей. — Теперь твоя очередь спрашивать. Только постарайся все-таки задать вопрос поинтереснее. Что-нибудь этакое, неожиданное.
«Ну, погоди!» — подумала Симонетта.
— Ты когда-нибудь слышал о крепости Масада? — Она никак не могла выбросить из головы ту историю, которую вчера услышала от Манодораты, и рассчитывала, что уж такого вопроса этот художник от нее никак не ожидает.
Однако Луини оказался слишком хитер, черт бы его побрал! И, не выказав ни малейшего удивления, ответил:
— Нет, никогда. — И тут же заявил: — Теперь спрашиваю я. — Он уже начал было обдумывать дальнейший вопрос, но вынужден был признаться, что Симонетта его заинтриговала, а он был любопытен и потому предложил: — Что ж, синьора, рассказывай дальше. Итак, что же такое Масада?
— Тут главное не «что это такое», а «где это находится», — важно заметила Симонетта, наслаждаясь своей маленькой победой.
Но вскоре настроение у нее опять упало: пока она рассказывала ту историю, которую со вчерашнего дня не могла выбросить из головы, Бернардино продолжал преспокойно рисовать, ничуть не впечатленный ее рассказом, а когда она закончила, лишь пожал плечами.
— Неужели тебе это совсем безразлично? — недоверчиво спросила Симонетта.
— Это твой вопрос? Отвечаю: нет, не совсем. А вот и мой следующий вопрос: почему, собственно, ты полагаешь, что мне это не должно быть безразлично?
— Потому что зелоты тоже были людьми! Они тоже жили, дышали, чувствовали…
— Слишком много кровавых сражений на земле случалось во имя религии. Именно поэтому все религиозные войны мне одинаково безразличны. Для меня они не имеют значения.
— А что же для тебя имеет значение?
— Извини, синьора, но сейчас моя очередь задавать вопросы. Итак: кто рассказал тебе эту историю?
— Один мой знакомый еврей. Он… помогает мне в том, в чем многие христиане помочь отказались.
— На твоем месте, синьора, я бы не стал якшаться с евреями. — Бернардино перестал рисовать и посмотрел Симонетте прямо в глаза. — Это народ ненадежный, они ничего, кроме неприятностей, принести не могут.
— Твое мнение, синьор, мне совершенно безразлично.
— Хорошо, — снова пожал плечами он.
— Так что для тебя имеет значение?
— Мне важно, чтобы меня оставили в покое и позволили рисовать. Все остальное для меня особого значения не имеет.
Симонетта фыркнула — сердито, презрительно — и умолкла. Едва дождавшись, когда церковные колокола прозвонили шестой час, она быстро собрала свою одежду и молча направилась к дверям. Так этот Луини и евреев, оказывается, ненавидит! Что ж, вот и еще одна причина, чтобы не иметь с ним ничего общего.
Бернардино смотрел ей вслед. Он сильно нарушил правила придуманной им игры, ибо многие его ответы отнюдь не отличались правдивостью. Особенно последнее заявление. Уж это-то самая настоящая ложь. Когда-то, может, это и было правдой, но он уже давно так не думал.
Пылая справедливым гневом, Симонетта вернулась в Кастелло и рассказала Манодорате о своей беседе с художником. Манодората в это время вдумчиво составлял опись ее имущества, сидя в просторной и теперь совершенно пустой гостиной. Но, услышав рассказ Симонетты, он отложил перо, а когда она закончила и посмотрела на него, ожидая взрыва гнева и презрительных высказываний в адрес невежественных христиан, просто улыбнулся в ответ.
— Как? Ты еще и улыбаешься? — взорвалась Симонетта. — Как могли слова этого отвратительного типа вызвать у тебя улыбку?! — не веря своим глазам, воскликнула она.
— Потому что этот «отвратительный тип» сказал тебе неправду, на самом деле он так не думает. Позволь мне, синьора, рассказать тебе одну историю, приключившуюся с моим сыном.
* * *— Илия Абраванель, что это ты прячешь в ладошке? — Ребекка Абраванель сразу заметила, как робко, с жалкой улыбкой старший сын поглядывает на нее. Нет, не могла она долго на него сердиться!
— Я думал, что мое имя теперь Евангелиста, раз уж меня недавно крестили.
Ребекка невольно улыбнулась, хотя история с этим крещением ей совсем не нравилась.
— Ты прав, но Евангелиста — имя христианское, и мы так называем тебя только вне дома. А дома ты по-прежнему Илия, мой Илия. Ну-ка, покажи свою ручку. — Ребекка подошла к сыну и заставила его разжать ладонь.
У нее даже дух захватило: такую прелесть она там увидела. Это была белая голубка, так хорошо нарисованная прямо на коже, что казалась живой. Чудесный и совершенно законченный рисунок! Голубка была запечатлена в полете и несла в клюве веточку оливы. Рисунок настолько удался художнику, что казалось, перья птички трепещут на ветру, а серебристо-серые листья оливы блестят в солнечных лучах. Оперение голубки было снежно-белым, но, присмотревшись внимательно, можно было заметить, что в этом белом цвете смешаны все краски радуги. И при этом рисунок был так мал, что прекрасно умещался на детской ладошке!
Ребекка опустилась на колени, разглядывая нарисованного голубя. Она прекрасно понимала, что это нарисовал не ее сын или служанка Сара. А младший Иафет слишком мал, чтобы хорошо рисовать, даже ее муж, отец ее сыновей, при всех своих многочисленных талантах кистью совершенно не владеет.
— Илия, кто это сделал?
Илия понимал, что это его последний шанс на спасение, раз уж он нарушил запрет и оказался вечером вне дома, то лучше сразу сказать правду.
— Тот человек, который рисует, а потом все раскрашивает там, в церкви.
* * *Илия прекрасно знал, что ему вообще не разрешается выходить из дома одному, без матери или Сары, но, услышав крик уличного торговца, не выдержал. Он знал, что если хочет раздобыть такой же черный «мраморный» шарик, какой видел на йом ришон,[22] то должен немедленно догнать этого лоточника. А шарик был просто замечательный! В темном стекле его виднелись таинственные прожилки, похожие на вулканы, те свирепые горы, о которых Илие рассказывал отец. Мальчик вытащил из тайника, устроенного в щели между досками пола — об этом не знал никто, даже его брат Иафет! — спрятанный там дукат и выбежал за дверь с резной шестиконечной звездой.
