Лариса Шкатула - Рабыня благородных кровей
— Вам с Асланом нужно бежать!
— Неужели ты думаешь, что Аслан согласится бежать теперь, накануне похода, бросив своих нукеров?
Опять повторялось то же самое, что и с Аваджи: Анастасия чувствовала грозящую другу опасность, а помочь ничем не могла.
— А если ты поедешь вместе с ним? — вдруг осенило Анастасию.
— С Рустамом? — разволновалась Заира. — Да Аслан ни за что не согласится, чтобы с его нукерами ехала женщина!
— Переоденься в мужское платье… Вспомни Айсылу!
— А как быть с Рустамом? — опять повторила Заира.
— Ближе к утру дашь ему макового отвара с молоком…
— Своими руками травить ребенка?! — она так разъярилась, что готова была вцепиться в Анастасию.
— Хочешь, чтобы нукеры слышали его плач?
— А куда деваться потом? Долго ли нам удастся так прятаться?
— Потом пусть Аслан думает. Сейчас для вас главное — подальше от куреня уехать.
— Уехать… А что ты молчишь о себе? Считаешь, мы такие трусы? Бросим тебя одну с детьми? Неужели Аслан согласится на такое?
— Но вместе нам не убежать!
Анастасия почувствовала досаду. Она и подумать не могла, что мешать её планам будет верность Аслана. Как его убедить, что жене друга пока ничего не грозит?
— Скажи ему, что мне удалось подслушать, как хан с Бучеком сговаривались погубить в первую голову Аслана. Пусть оставит в курене одного из своих нукеров, самого надежного, который в случае опасности за мной присмотрит.
— А если он все же не послушает?
Аслан и вправду стал упорствовать:
— Не могу я тебя одну бросить.
Тогда-то Анастасии и пришел на ум тот случай, когда она отправила обнаружившего их кочевника прочь так, что он даже и не вспомнил о двух скрывавшихся женщинах. Она посмотрела в глаза Аслана и строго сказала:
— Ты мне веришь!
— Верю, — покорно согласился он, не отводя от неё глаз.
— Твоей семье угрожает опасность и ты должен её отсюда увезти.
— Увезу, — опять согласный кивок.
— А теперь идите и собирайтесь, — сказала Анастасия, и Аслан послушно вышел.
— Я всегда знала, что в тебе что-то есть колдовское, — проговорила Заира. — Но если ты и колдунья, то — добрая, я верю тебе.
— Спасибо, — улыбнулась Анастасия. — Рустам пусть пока у меня поспит, а ты без помех соберешься.
— Мужа-то моего не навсегда заколдовала?
— Не навсегда. Завтра он придет в себя, но будет уже далеко от куреня.
— Думаю, ты знаешь, что делаешь, — вздохнула Заира и вышла из юрты в темную безлунную ночь.
Перед рассветом в её юрту пришли Аслан с Заирой, и пока жена поила сонного Рустама маковым отваром, Аслан говорил с Анастасией.
— При Тури-хане остается сотня «отважных». Среди них есть человек, к которому ты в случае нужды можешь смело обращаться. Зовут его Джанибек… Одного человека, конечно, мало… А если хан и вправду захочет отнять у тебя детей?
— Пока жив Аваджи, он вряд ли на такое отважится, а там… На все божья воля.
Анастасия врала отчаянно. Она вовсе не была уверена в том, что Тури-хан станет медлить в своих гнусных намерениях, но Аслан ей верил — она же сама его заставила. Как бы то ни было, она не хотела зря подвергать друзей опасности и верила, что ей удастся… Что? Отчего у Анастасии появилась такая уверенность в собственных силах? Ладно, время покажет! Пока ясно одно: вмешательство Аслана в дела хана все равно не принесет успеха, а когда друзья уедут, Анастасии легче будет понять, что к чему.
В чалме и архалуке (Архалук — старинная татарская одежда типа кафтана.) Заира вполне походила на юношу, а корзинку со спящим Рустамом приторочили к седлу, искусно заложив вещами так, чтобы ребенок мог дышать. К тому же предрассветные сумерки не позволяли как следует разглядеть новичка — вечером приезжал посланник от Куремсы, которого мало кто видел…
Бучек обнаружил исчезновение жены юз-баши около полудня, когда тысячный отряд джигитов давно покинул кочевой город. Анастасия напоказ сидела возле своей юрты вместе с детьми, и ханский любимец считал, что Заира горюет в своем шатре, который раздражал Тури-хана, поскольку был лишь немногим хуже его собственного. Он и забыл, что сам предложил Аслану оставить его себе.
Анастасия потихоньку училась направлять свои видения и вызывать перед собой тот образ, который хотела видеть. Вот сейчас, например, она спросила себя, как там Бучек, и почти тут же увидела его, распростертого ниц перед ханом. Он скулил:
— Прости, светлейший, недостойного раба твоего.
— Они сбежали? — хан догадался, в чем дело, и поспешно вскочил с подушек.
— Только одна. Заира. Я с утра к ней не заглядывал, думал, горюет…
— Горюет! — передразнил Тури-хан. — Упустил! А я даже не могу выслать погоню! За кем? За женой сотника? Но так ли уж велика её вина — последовать за собственным мужем? Я своими руками дал ей свободу!..
Он скрипнул зубами и заходил по своей богато убранной юрте.
— А та, другая?
— На месте. Сидит.
— Возьми с собой кого-нибудь на подмогу. Сколько тургаудов тебе нужно?
— Хватит одного. Чурека возьму. Он глупый, но сильный.
— Уруску свяжи и отведи в юрту, сам знаешь, в какую! А детей забери, завтра отправим их к купцу…
— Сыны шакала! — пробормотала по-монгольски Анастасия. — Решили слабую женщину и её детей со света сжить?
Она заглянула себе в душу и, к своему удивлению, не обнаружила в ней никакого страха. Но тогда откуда она так уверена в своих силах? В том, что они вообще есть у нее? Значит, рассказы матери о предках, которые обладали особым даром, не сказки? Тогда ей остается одно: сидеть и ждать, когда этот самый дар заявит о себе в полную силу. Другого выхода у неё попросту нет.
Глава тридцать четвертая. Боль и надежда
— В боли человек рождается, всю жизнь боль ощущает, с болью в иной мир уходит! — приговаривала Прозора, разминая спину Любомира, перед тем распаренную в бане.
Юноша не произносил ни звука, когда она мучила его искривленные позвонки, пытаясь вернуть их на место, предназначенное природой. Он вцеплялся зубами в свою руку и в минуты нестерпимой боли лишь крепче сжимал их… Он готов был и на адские муки, только бы сбылась его безумная надежда — стать таким, как все. А нет, тогда уж лучше умереть…
Так же внешне безучастно висел он на перекладине, которую по заказу знахарки срубил её муж. Не только держался за нее, но и выдерживал груз привязанных к ногам тяжелых булыжников. Виси, Любомир, висельник новоявленный!
И лежал — за руки, за ноги в разные стороны растянутый. Так, что казалось, ещё чуть-чуть, и все жилочки натруженные у него полопаются. Сочувствовал Господу, на кресте распятому, и терпел.
И спал на голых досках, без перины, без подушки, с березовым поленом под головой. Лишь рядно дала Прозора, чтобы укрывался, коли ночью холодно станет. Не жаловался.
И каждый день это болезненное, душу вытягивающее разминание.
И в какую-то железяку закован. Он должен носить её во всякое время, когда не висел и не тянулся.
А то ещё мучительница заставляла, чтобы поднимал он коромысло, к которому вместо ведер булыжники привязаны.
На днях у знахарки появилась помощница. Как подумал Любомир, навроде ученицы. Потому что Прозора все этой женщине объясняла. И повторять заставляла.
Бедный сын Астахов только тем развлекался, что в свободное время со своей спиной, точно с живым человеком, беседовал. "Распрямись, — уговаривал её, — стань, как прежде, ровной и гибкой!" Если б кто его мог подслушать, очень бы посмеялся: горбун-то, похоже, ещё и головой мается!
А Любомир не только уговаривал. Грозил: "Гляди, не выпрямишься, я тебе покажу!" Что покажет, он и сам не знал. Вернее, одно знал, что горбатым жить более не хочет…
А у Прозоры и вправду объявилась ученица. И была это не кто иная, как… Неумеха! В одно утро спозаранку прибежала, в ноги упала, назвав её, чтобы польстить «боярыней»:
— Матушка-боярыня, дозволь рядом быть, когда ты молодого боярина лечить станешь.
— С чего это тебя на лекарство потянуло? — удивилась Прозора. — Прежде жила, ровно трава у дороги, ничего не хотела, а тут… Разве может врачевать человек, который своей жизни ладу дать не может?
— С детства мечту о том имею, не прогоняй! — чуть не взвыла Неумеха. Навечно рабой твоей стану, что ни скажешь, все исполню, жизни не пожалею!
Ну, что с этакой делать?
— Останься, — сказала, — посмотрю, выйдет ли из тебя толк.
А довелось чуть ли не сразу удивиться её чувствительным рукам, терпению и смекалке. Каждую косточку у Любомира слушала так, как слушает гусляр струны своих гуслей: подтянет — послушает, подтянет — послушает…
— Воистину, не знаешь, где найдешь, где потеряешь! — смеялась Прозора. — Выходит, ты теперь детей и домашние дела опять забросишь? Тот, кто врачует людей, должен пуще других чистоту блюсти. Чистые руки, чистые снадобья, чистое полотно для перевязки… А у меня перед глазами все стоят твои грязные дети, да и ты сама — грязнее некуда! Разве из такой лекарка получится?!
