Пепел на ветру - Мурашова Екатерина Вадимовна
Хозяин, который из удобства спал и принимал посетителей в гробу, – высокий сутулый человек с большими залысинами, – занимал главного, как уже понял Аркадий, гостя – приехавшего из Северной столицы поэта. Рядом с ними, как вода, струилась не столько высокая, сколько длинная и извилистая женщина в рубашке с вспененным кружевным жабо и мужских полосатых брюках со штрипками. Она что-то говорила низким голосом, все время закуривала и тушила узкую пахитоску и как будто бы была со всем несогласна. Еще две или три девушки беззвучно открывали и закрывали рты синхронно с репликами петербургской знаменитости. Казалось, они были соединены с ним невидимыми нитями.
Человечек, увлеченный апокалиптикой, убежал кому-то рассказывать о наклюнувшемся новом обороте старой проблемы. Нарумяненный юноша из старообрядческой семьи по имени Май уже на правах знакомого представил Аркадию своего закадычного друга Апреля. Апрель, с худым, синеватым лицом, более всего походил на тающую сосульку. Он казался выше Мая приблизительно на полголовы, носил пышные льняные локоны до плеч с накинутым на них капюшоном и был одет в голубой плащ с пелериной и звездами.
Аркадий выпил стакан плохого вина, закусил отломанным куском солоноватого калача, лежавшим на отставленной крышке гроба. Увидал стоящего у стены Камарича и заговорщицки прошептал ему:
– А я догадался! Апрель – женщина, да?
– Да никто не знает, – равнодушно ответил Лука, напряженно что-то обдумывающий. – Он в прошлом году откуда-то из Южной Сибири приехал, сразу с Маем сошелся, живет в меблирашках около Сенной, что делает – непонятно, а ходят они повсюду вместе… Май про него в курсе, наверное, но никому не говорит…
– А Кантакузин-то здесь есть? И который же из них? – спросил Аркадий.
– Да вон он, рядом с Лиховцевым, докладчиком. Идите поговорите с ними…
Камарич снова погрузился в свои непонятные размышления, а Аркадий, готовясь к разговору, налил себе еще вина и огляделся в поисках закуски. Заметил, как петербургский поэт пренебрежительно вертит на пальце симпатичный, обсыпанный мукой калачик и смотрит на него, как обыватель на медицинский препарат в стеклянной банке с формалином.
– Дайте сюда! – решительно сказал Аркадий и отобрал калач.
– Помилуйте, вино с булкой…
– Хлеб уважительного к себе отношения требует, так меня в родительском дому воспитали, – наставительно сказал Аркадий, выпил вино, отломил ручку от калачика и с хрустом закусил. – И никак иначе! Ваше здоровье!
– Благодарствую. – Поэт взглянул на Аркадия с любопытством. – Это вы – врач? Психиатр, конечно? Здесь – изучаете типы?.. Весь мир безумен, но по цвету и запаху пены можно судить о качестве и готовности варева…
– Вы кулинар? – спросил Аркадий.
Он быстро и некрасиво пьянел, с первых отроческих опытов знал за собой этот недостаток и почти всегда от пития в компаниях воздерживался. Нынче изменил себе от неуверенности и понимал, что не прав. Впрочем, помнил и слова Луки об эпатаже. На трезвую голову разве с ними сравняешься?
– Нет, я поэт. Вы читали мои стихи?
– Простите, кажется, нет. Потому что я вообще стихов не читаю. Впрочем, Надсона в детстве наизусть учил… Вы не Надсон?
– Увы, нет! – засмеялся петербуржец.
– А как вас зовут?
– Арсений Валерьянович Троицкий, к вашим услугам. А вы?
– Аркадий Андреевич Арабажин. Специализируюсь в общей патологии. Психиатр – мой лучший друг. Но его здесь нет. Есть Камарич, но он, каналья, кажется, куда-то подевался…
– Я замечательно рад, – сказал Троицкий хозяину и струящейся женщине. – Вот нормальный образованный человек, который занимается лечением людей, ест хлеб и никогда не слышал ни обо мне, ни о моих стихах. Может быть, еще не все пропало?.. Аркадий Андреевич, я вижу, что вы оказались здесь случайно, но вы знаете ли, чем занимаются все эти люди?
– А чем? Я именно интересуюсь…
– Они все пишут!
– То есть как? Что пишут?
– Буковки. Черные такие буковки на белой бумаге. Впрочем, некоторые из них используют бумагу голубую или даже розовую. Буковки связываются в слова, слова – во фразы, все это нанизывается на строчки, и получаются дивные, переливающиеся всеми красками ожерелья с подвесками из рифм, или реформ, или реакции…
– Вы ювелир?
– Я же сказал вам, я – поэт. Я один из почетных низателей букв, и это гнетет меня. У меня почасту болит голова…
– Тошнота при том бывает?
– Иногда случается…
– До еды или после? Реагируете ли на погоду, на ветер?
– На ветер! Знаете, очень – именно на ветер! У нас в Петербурге на исходе зимы дуют злые лапландские ветра, с ледяными колючками и длинным искристым шлейфом. Ночью они веселятся на пустых улицах и к утру закручивают сухой снег в дивные снежные розы с морозными лепестками…
– Вы – поэт, я понял. Значит, головная боль, тошнота… Еще какие-нибудь симптомы беспокоят?
– Да. Вот тут, знаете, на висках и вот здесь иногда появляются такие коричневые пятна… Очень некрасиво…
– Вот как? И давно? Что ж, к этому надо отнестись серьезно… Может быть нарушен обмен купрума. Надо выписать тинктуру, поэкспериментировать с диетой… Поносы бывают?
– Гм… В общем-то, да… Но и наоборот – тоже…
– Кал какого цвета? Бронзовый оттенок не проглядывает?
Хозяин нервно переминался. Струящаяся женщина беззвучно хохотала – как паяц, широко разевая рот. Девицы, привязанные к кумиру невидимыми ниточками, застыли с открытыми ртами. Аркадию хотелось отправить их на горшок, всех разом. Еще он волновался, что не сможет поставить поэту правильный диагноз. «Я же пьян!»
– Январев, довольно эпатировать! – прошипел над ухом возникший из ниоткуда Камарич. – С его дерьмом разберетесь позже! Вы помните, зачем мы сюда пришли?!
– Безусловно!.. Вам обязательно надо обратиться к врачу. – Аркадий доверительно взял красивую тонкую руку Арсения Троицкого, похожую на кисть спелого винограда. – Особенно если головная боль усиливается именно при запорах, а при поносах наступает облегчение состояния…
– Январев, черт бы вас побрал, прекратите!
– Аркадий Андреевич, я прочту вам свои новые стихи! – возгласил Арсений Валерьянович.
– Троицкий будет читать… Троицкий будет читать… – зашелестело вокруг. И вся комната зашуршала, как мышиный городок под деревом.
– Но где моя Гретхен? Где Гретхен?! Без нее от меня бежит вдохновение…
«Интересно, которая из них Гретхен? – подумал Аркадий. – Я бы, пожалуй, все-таки поставил на ту, в штанах со штрипками…»
– Успокойтесь, Арсений, ваша Гретхен в гробу. Ей там хорошо, она кушает, – поспешно сказал хозяин квартиры.
«Ну разумеется, чего уж лучше… – иронически пробормотал Аркадий себе под нос. – И вот куда вся закуска-то подевалась – Гретхен ее скушала во гробе!»
Троицкий вышел на середину комнаты, легко и органично облокотился на гроб, взмахнул свободной рукой и начал читать, странно выпевая слова:
Зачем-то, куда-то,По грани заката,Шагаю последним лучом,По самому краю,Смело играя,И бездна обочь нипочем. Не в латах железныхИду по-над бездной —Перо понадежней меча,Откованы латыИз слова-булата,Рожденного в алых ночах. Мне цели не надо —Зачем ЭльдорадоИскать, вожделеньем горя?Что мне до кровиИ груды сокровищВ далеких краях агарян? Меж адом и раемПуть выбираю,И этим безмерно богат —Мне лишь бы дорогуПодошвами трогать,Шагая в последний закат[5].
