Густав Даниловский - Мария Магдалина
Народ оторопел. Перепуганные ученики разбежались; один только Иуда не оставил учителя, увлеченный восторгом перед смелостью его поступка.
Он демонстративно шел за Иисусом, который с изменившимся лицом, глядя в пространство, как бы не замечая никого, шел в тишине сквозь расступающуюся перед ним испуганную толпу. Так прошли они преддверие храма, площадь, кривые переулки города, переправились через Кедрон и остановились среди зелени Гефсиманского сада, где Иисус присел, чувствуя, по-видимому, как у него ушли все силы.
Порыв его растаял бесследно. Глубоким раздумьем веяло от его высокого чела; обрамленное золотистыми волосами, белело, точно окутанное облаком грусти, лицо; в чуть прикрытых затуманенных глазах видно было невероятное утомление.
Иуда долго смотрел на рабби и, наконец, сказал:
– Ты разгромил их в их собственном убежище, чего же ты печалишься?
– Я победил, но не убедил, – ответил с глубокой грустью Иисус.
– Учитель, – с жаром заговорил Иуда, – верь мне, я человек бродячий, видавший виды, знакомый с мутными делами мира сего и его коварством. Дик он, завистлив, лукав, надменностью дышит на слабых, сам пресмыкаясь перед силой. Не возьмет его рука любящая, вооруженный же кулак берет его в свою власть. Не восстали торгаши против слова твоего. Разбежались, когда засвистел твой бич. Учитель, – продолжал он, – сильны и отважны пастухи галилейские, и они любят тебя. Самаряне с тобою, чернь Иерусалима, не один центурион, вдобавок и многие из чужеземцев, с которыми я говорил. Чего же ты ждешь? Ты любишь притчи, но притчи ведь только тень вещи. Довольно этих притч, пора собирать жатву.
– Не пришло еще время, а жатва моя, Иуда, в сердцах должна зреть, и долго, чтоб одеть своим ковром землю, скалы и камни, и сухие места, и болота, горы, долины, берега морские и пески пустыни, ибо нива моя – весь мир.
– В сердцах, все в сердцах, – нервно вскинул плечом Иуда. – В сердцах священников растет только ненависть к тебе, а под их влиянием нарастает раскол и среди народа: одни говорят, что ты пророк праведный, а есть такие, что шепчут, что ты соблазнитель. Толпа не умеет ждать, она требует немедленных результатов; она не может долго стоять на месте, и если ее не ведут вперед, она расходится и отступает. Ты сам говорил, что нет ничего скрытого, что бы не сделалось явным, ничего тайного, о чем бы не узнали, Откройся же когда-нибудь, наконец, дай клич и знак!
– Иуда, – точно с укором проговорил Иисус, – разве не открываюсь я каждый день и каждый час, не призываю – имеющий уши, чтобы слышать, пусть слушает, не благословляю очей, которые видят, не говорю, что кто не со мной, тот против меня, кто не собирает со мной – расточает, не предостерегаю, чтобы все были в постоянной готовности к приятию царствия моего, не приказываю вам, чтобы вы то, что я во тьме говорю, рассказывали при свете, что вы на ухо слышите, возглашали на кровлях. Я знаю, что между мною и храмом – разрыв навеки. Не думай, однако, что это сегодня случилось, это было от самого начала, было, есть и будет…
Он встал и начал взбираться на гору Элеонскую. Тем временем быстро надвигалась ночь, выползавшая из долин, загорались звезды, и огромный красный диск луны всплывал на небо.
На вершине Христос остановился и долго смотрел на город. В плоских квадратах домов, рассеянных по холмам, ютившихся по откосам оврагов, кое-где мерцали слабые огоньки, кругом чернели мощные зубцы тройной стены, между которыми возвышались высокие четырехгранные башни, точно огромные устои, подпиравшие свод неба. Почти посредине возвышалась гора Сион, на ней стоял храм, который, казалось, весь сверкал, ибо где не было золотых украшений, там блестел белоснежный камень. На концах золотых стрел, которыми был утыкан купол храма, сверкали лунные блики, точно синие огоньки.
Христос долго смотрел на великолепное здание и промолвил, немного сумрачно, вполголоса, как будто про себя:
– Я разрушу этот храм…
– Но когда? – хмуро спросил Иуда.
– Вскоре, и немного пройдет дней, и я выстрою новый, во сто крат больший…
– Чтобы в нем царствовать?
– Да, чтобы в нем царствовать.
Иуда, понимая все это совершенно реально, схватил Иисуса за полы плаща и стал говорить с жаром:
– И тогда я буду рядом с тобой, как нынче, стоя рядом, в то время как те разбежались, предавая тебя…
Иисус вздрогнул, посмотрел ему в глаза и, поняв вдруг, о чем он думает, ответил строго:
– Убежали, и не раз, может быть, отрекутся страха ради душевного. Но ты смотри, чтобы из алчности духа своего действительно не предал меня…
– Ты всех должен подозревать, если ты так думаешь, – ответил обидчиво Иуда.
Иисус же, услышав позади себя шорох, обернулся и, увидев стройную женскую фигуру, проговорил:
– Ошибаешься, ибо вот хотя бы на сердце этой женщины я полагаюсь, что никогда меня не оставит…
Иуда обернулся и узнал Марию.
Она давно следила за ними и переживала в душе что-то неизъяснимо глубокое. В буром плаще, рослый и плечистый Иуда и стройный, одетый в белое Иисус казались ей как бы воплощением двух начал ее собственной природы. Она видела первого любовника своей воспламененной пожаром страсти крови – и первую девственную любовь души…
И ей казалось, будто куда-то в бесконечную даль отлетает всякая плотская радость ее прежней жизни и проникает в нее что-то тонкое, что-то необычайно трудное, окутывает все ее существо, точно облаком, сотканным из паутинной, но неразрываемо-крепкой пряжи, принимая в вечное обладание недавно свободную, беззаботную, а нынче потрясенную до глубины, испуганную душу.
– Иуда! – толкнуло ее еще раз в прежнюю сторону и сразу вдруг отбросило.
– Христе! – рванулась она и припала к рукам Иисуса. – Ученики твои уже были и, не заставши, пошли все искать тебя. Я дрожала за тебя, но вот ты… И я счастлива, что я первая увидела тебя; позволь мне созвать их. – И из уст ее полилась звучная, мелодичная трель, точно жемчуг, брошенный в воздух.
Ее повторило далекое эхо, и вскоре послышались аукания, среди которых выделялся громкий голос Иоанна и высокий дискант Марфы.
Вдали замаячили тени, заблестели факелы, собрались все, и вся братия, с Иисусом и Марией посредине, направилась в дом Лазаря.
Во время ужина ученики смущенно и с видимым раскаянием смотрели на учителя, но он как будто забыл обо всем. Тихой кротостью сияло лицо его, из глаз струился мягкий, спокойный, лучистый свет.
Он расспрашивал о здоровье Лазаря, расхваливал вкусные лепешки, испеченные Марфой, а встречаясь с мечтательными, лучистыми глазами Марии, приветливо улыбался, и от этой улыбки в голове ее возникало смятение и, как воск, таяло чуть живое сердце.
