Анна О’Брайен - Меч и корона

Агнессу же я оставила, она начала служить у меня. Друг? Как могла камеристка стать другом герцогини Аквитанской? Но я оставила ее, ибо она была права: знание правды дает силу.

Тулуза не прошла бесследно. Аббат Сюжер отомстил мне за вмешательство в вопросы, вмешиваться в которые мне не стоило: встречи Людовика с его советниками отныне проходили без меня. Это было против правил! Супруга короля Франции всегда принимала участие в выработке решений, с ней всегда советовались. Даже на бумагах Толстого Людовика неизменно была нацарапана подпись Аделаиды. Я специально это узнавала.

Но за Тулузой последовал хитрый заговор: обычай без всякого шума взяли да изменили. Когда Людовик советовался со своими вельможами, меня на встречи не допускали. Мои функции королевы ограничивались одним только присутствием на торжественных церемониях. Мне теперь осталась роль куклы — красивое личико и стройная фигурка в королевском одеянии, застывшая рядом с Людовиком. Еще я должна была рожать королю детей. Случилось именно то, чего я так боялась. Ни моего согласия, ни моего совета королю более не требовалось, чтобы поступить так или иначе. Я была отстранена отдел государства. Сочли, что мое присутствие в Королевском совете — это уж слишком.

Аббат Сюжер одержал маленькую победу.

Я не стала спорить — не буду же я ставить себя в глупое положение, если передо мной просто затворят двери палаты Королевского совета! Но в душе я отказывалась смириться с поражением. Что я захочу сказать, то скажу королю в тиши моей опочивальни, на которую не распространяется власть аббата. Но прежде Людовик должен будет извиниться за то, что так поспешно и угодливо пошел на поводу у своего главного советника. Я ношу в утробе наследника Франции, разве не так? И у меня есть полное право наказать супруга.

Я отдалилась от Людовика. Не искала его общества, не пыталась приглашать в свои покои, а на парадных обедах перестала появляться, ссылаясь на нездоровье. Когда же он сам ко мне являлся, я находила тысячу предлогов, чтобы не впускать его. Правду сказать, хватало легкого намека на то, что я хвораю, и он тут же пускался в бегство, будто крыса по сточным канавам Парижа. Мой супруг унизил меня, и за это я поставлю его на колени.

Разумеется, я своего добилась. Делать вид, что он тебя вовсе не интересует — это хитрая женская уловка. Прошло не больше недели, когда у меня якобы жутко болела голова, тело сотрясал кашель, а на теле выступала непонятная сыпь, как он явился ко мне в светлицу, из которой я решительно не выходила. Со смиренными извинениями Людовик вошел, прижимая к груди небольшой сундучок, словно собирался принести мне жертву.

— Приветствую моего господина.

Голос у меня был не теплее январского ветра, а все внимание я по-прежнему уделяла трубадуру, стоявшему передо мной на коленях и исполнявшему какую-то пылкую песнь о любви. Я не допущу, чтобы мною пренебрегали, и на сей счет у Людовика не должно остаться ни малейших сомнений.

Она — моя отрада и жен земных царица,Она всех женщин краше, которых я встречал.Ее краса сияет и с солнцем лишь сравнится,Душой моей владеет — я в этом клятву дал.

В голосе моего трубадура звенели страдание и неподдельное восхищение, тончайшие оттенки грусти и печали.

— Госпожа моя… — Это приблизился Людовик.

Я взмахом руки велела ему помолчать, пока трубадур, не сводя с меня глаз, заканчивал изливать свои чувства.

Возлюбленному надо хоть что-нибудь в награду —Ведь разве он напрасно хвалу тебе слагал?

— Возлюбленному? Награду? — спросил Людовик и прикусил язык.

— Разумеется. — Я удостоила его одного-единственного взгляда. — Мой трубадур требует взамен своей любви мою любовь. — Как удачно получилось, что он именно в такую минуту пел об этих чувствах (это если верить в совпадения)! — Это же cortez amors, Людовик. Куртуазная любовь. — Я зевнула, прикрывая рот рукой. — Любовь трубадура к своей даме. Он в душе своей боготворит женщину, для него недоступную.

Людовик подошел вплотную и навис надо мной, как крепостная башня.

— Я не потерплю здесь этого человека, который объясняется моей жене в любви.

Совсем хорошо…

— Да отчего же?

— Вы отказались подчиниться мне в день нашей свадьбы. Тогда это было в Бордо, в ваших владениях. Сейчас мы в Париже. Я не потерплю, чтобы этот человек находился в ваших покоях.

Мой трубадур так и стоял на коленях, склонив голову, пальцы его замерли на струнах. Маркабрю, тоже любимец моего отца, мастер сочинять песни — остроумные, непристойные, а еще песни, исполненные такой страстной любви, что женщины просто млели, слушая их. Его слава гремела по всей Аквитании и Пуату. В Париж я привезла его после нашего недавнего пребывания в Пуатье. Красавец мужчина, очень обаятельный, с неотразимой улыбкой. Сейчас, когда он прислушивался к нашему спору, эта улыбка стала озорной.

Людовик взмахом руки велел ему удалиться. Маркабрю поднял глаза, ожидая подтверждения от меня. Я поколебалась — всего одно мгновение, — потом кивнула ему и улыбнулась, глядя, как он с поклоном повернулся и отошел в дальний конец светлицы. Дамы мои также отошли подальше, оставив королю и королеве пространство для улаживания разногласий. Я повернулась к Людовику.

— Вы желали говорить со мной, Людовик? — учтиво поинтересовалась я. — Вам наконец-то понадобился мой совет? Или собираетесь и дальше решать все вопросы без моего участия? — Он поставил свой сундучок с таким грохотом, что у того чуть крышка не отвалилась. — А аббат Сюжер позволил вам навестить меня?

Людовик сердито заворчал, не позволяя увести себя в сторону:

— Вы заигрывали с ним, Элеонора.

— Я не заигрываю со слугами, — скорчила я обиженную мину.

— Я этого не потерплю.

— А по какому праву, — вскинула я голову, — вы делаете мне выговор, господин мой?

Ответил он то, что повторял постоянно, это уже начинало надоедать:

— Я ваш муж.

— Муж? Да я ни разу не видела вас на ложе всю эту неделю — весь месяц, если на то пошло. Даже дольше, чем месяц…

— Такие высказывания вам не приличествуют, мадам. Что же касается вашего наемного певуна… Как это типично для легкомысленного Юга, — заявил он сердито, с укоризной, — поощрять подобное распутство.

Ну, это мы с ним уже проходили.

— Вы осмеливаетесь обвинять в распутстве меня, Людовик? Женщину, которая носит под сердцем ваше дитя?

— Отчего бы и не обвинять? Вы только посмотрите на свои волосы, на свое платье…