Миндаль цветет - Уэдсли Оливия
Но в этот вечер ему казалось, что он видит перед собой совсем новый, чудесный мир, в котором вместе с тем есть что-то смущающее, опасное.
– Как ты молчалив, – сказала Дора, – мы уже почти дошли, а мне хотелось услышать от тебя, что делается у нас дома.
Рекс поспешно, но довольно несвязно стал рассказывать о своей поездке, и в то же время он старался крепче прижать к себе ее руку, и ему хотелось крикнуть: «Не отнимай руки, мне так приятно держать ее».
Думая так, он спрашивал себя, что бы сказала на это Дора.
Он не мог разобраться в своих ощущениях; это было какое-то мучительное, пьянящее чувство, которое совершенно выбивало его из обычной колеи.
Он взглянул на профиль Доры, и ему показалось, точно он видит ее в первый раз. Тут только ему вспомнилось, что, когда он был в Пойнтерсе, его все время тянуло обратно в Лондон. Он вышел погулять в сад с Джи и, стоя около душистых табачных цветов, почувствовал в себе какое-то смутное беспокойство.
Но тогда он еще не думал о Доре; это впервые случилось с ним, когда он представил себе ее влюбленной в Шропшайра; тут только он понял, как будет ужасно, если она полюбит другого: он не мог допустить и мысли об этом.
В этот миг ему казалось, что любовь не может остаться без ответа. Если она зародилась в его сердце, она должна быть и в сердце той женщины, которая ему ее внушила. Он верил в то, что любовь рождает любовь, не зная, что эта вера не что иное, как самая мучительная ирония жизни.
Может быть, благодаря тому, что он так долго болел и был лишен возможности жить той беспечной жизнью, которую обычно проводят мальчики, в нем развилась наклонность к мечтательности, игравшая большую роль в его развитии. Он вкладывал в свое чувство любви больше, чем всякий другой молодой человек в его годы, а кроме того, он вносил в нее одно редкое свойство, обычно не совместимое с любовью, – он мог философствовать.
Он так много читал, так много мечтал, и, если не считать их взаимной любви с Джи, он был так одинок, что по взглядам своим он мог стать только или мизантропом, или мечтателем. Его честность, его неиспорченность, его прямота, а также невозможность до недавнего времени заниматься каким-нибудь спортом сделали его именно мечтателем.
Он был чист как по природе, так и вследствие здорового влияния Джи. И если он был немного педант, то вместе с тем он был самостоятелен и смел.
В нем пробудилось безумное желание излить то, что жгло его ум и сердце: сказать Доре о своей любви.
– Дора, – начал он, и ему показалось, что голос его звучит ровно.
Дора высвободила свою руку и спросила:
– Ты что-то сказал, Рекс?
Этот простой вопрос подействовал на него хуже насмешки; он не мог продолжать.
Она уже поднималась по лестнице, по красному ковру, он шел за нею; момент был упущен.
Ион стояла у входа в зал с немного утомленным видом, но прекрасная, как всегда. На ней было платье, которое Николай непочтительно называл «карманным экраном». Часть гостей уже собралась, музыка играла.
Рекс поспешил пригласить Дору на несколько танцев: позднее она должна была петь.
Ожидали на этот вечер также Рекамес, а Кавини должен был играть.
– Здорово! – воскликнул Николай, услыхав перечень всех этих знаменитостей и красавиц.
Он танцевал с Ион, которая любила его, как никого на свете, и все еще видела в нем не молодого человека, а своего маленького сына, появление которого на свет было ее самой большой радостью в жизни. Они оба танцевали прекрасно, и рядом с ним она казалась его сестрой.
– Ты красавица, мама, и прямо персик, – сказал он ей.
– А ты – мой дорогой бэби, – ответила она, смеясь и вся сияя от удовольствия.
Рекс, танцуя с Дорой, чувствовал себя опять рабом своей мечты. Ему на самом деле казалось, что он видит Дору в первый раз; все прочитанные им стихотворения и романы, в которых говорилось о любви и о любимых женщинах, вставали в его памяти; все мысли его были точно окрашены в золотой цвет.
Во время танца Дора случайно наклонила голову и задела его щеку своими волосами. От этого прикосновения все существо его так радостно содрогнулось, что он бессознательно крепче прижал ее к себе и рука его, которой он держал ее, задрожала.
Неужели она не испытала того же? Она должна была испытать!
Когда он выпустил ее, сердце его усиленно билось, а молодая кровь играла, как вино.
Он не хотел больше танцевать ни с кем другим и выскользнул на балкон.
Лондон сверкал и шумел вокруг него, полный напряженной жизни, и он сразу почувствовал себя заодно со всем этим приливом жизни, с золотым светом внизу, с серебряным наверху и с сияющей, голубой ночью кругом.
На улице захохотал мужчина, голос девушки ответил ему смехом; сирень качала своими лиловыми кистями и наполняла теплый воздух сладким ароматом; ракитник блестел, как бледное золото.
Юность Рекса также пылала в нем, подобно факелу на горе, внезапно вспыхнувшему во всем своем пышном блеске.
– Я живу, я живу… – твердил он себе с возбужденным и юным смехом.
Ему страстно захотелось очутиться опять в саду Джи около табачных цветов и снова насладиться их опьяняющим запахом.
Сидеть там около них с Дорой и целовать, целовать ее!..
Он вдруг заметил, что оркестр умолк, что все направились в музыкальный зал.
Кто-то должен был петь – Дора или Рекамес, во всяком случае он хотел послушать.
Он увидел Дору рядом с Ион; Кавини стоял около них, несуразно размахивая руками и глупо улыбаясь.
Вдруг все стихло. Кавини перестал жестикулировать, уселся за рояль, и первые звуки «L'Heure Exquise» упали в тишину, как лепестки цветка.
Рекс слушал, полный упоения; каждая нота голоса Доры находила отклик в его душе.
Романс был окончен; наступила минута полной тишины, затем раздался взрыв аплодисментов.
Когда они смолкли, Рекс услышал за собой голос, который показался ему знакомым. Стараясь припомнить, чей это голос, он обернулся и встретился взглядом с темно-золотыми глазами Паскаля.
– А, Рекс!
Они холодно кивнули друг другу. Рекс отвернулся и продолжал слушать, но, хотя пение по-прежнему доставляло ему наслаждение, радость покинула его.
И сразу в его голове завертелся вопрос: как отнесется к этому Дора?
Ему недолго пришлось ждать ответа. Взглянув на Дору, он увидел, что и она заметила Пана и приветствует его своими чудными зелеными глазами, мерцающими так, как будто за ними зажглись свечи; на лице ее отразилось страстное упоение. Рекс почувствовал себя, как земной житель, видящий другого у врат рая. Но Дора достаточно овладела собой, и восторг на ее лице сменился официальной улыбкой.
А он?
О, несомненно, он тоже заметил радость Доры. Когда Рекс увидел его впервые, лицо его было спокойно, а теперь он страшно побледнел.
Рекс стал присматриваться к нему.
Пан постарел, его густые темные волосы на висках подернулись легкой сединой, около глаз и в углах рта протянулись бесчисленные морщинки, и все-таки, несмотря на все это, он был еще чертовски красив, и Рекс чувствовал, что ненавидит его за это.
Желая соблюсти вежливость, он направился к Пану.
– Когда возвратились? – спросил он.
– Только сегодня днем; из Парижа, Петербурга, Пекина.
– Интересное путешествие. По-видимому, вас побудило к нему созвучие названий? Надолго сюда?
– Не имею понятия.
– Где вы остановились?
– У «Ритца». Ты должен как-нибудь у меня пообедать.
– Благодарю, я уезжаю завтра. Мы с Николаем Лассельсом в Магдалене.
– А! Бледные тени моей юности!..
– В самом деле?
Им больше нечего было сказать, и они враждебно взглянули друг на друга.
– Ну а в Гарстпойнте что слышно? – небрежно спросил Пан.
– Все благополучно. Я недавно был там. Застал моего отца и Джи здоровыми.
Пана бесило, что Рекс употребил местоимение «мой», говоря о Рексфорде. «Надменный щенок», – подумал он и, растягивая слова, сказал:
– А Дора, кажется, сделала успехи?
