Небо помнить будет (СИ) - Елена Грановская
Он не смог пересечь Марсово поле — центральный округ оказался перекрыт германскими солдатами и техникой. Французов не пропускали за живое оцепление по Гренель из выстроившихся солдат. Парижане вытягивали головы поверх плеч друг друга в сторону дороги и перешептывались. Констан, увидев, как к нему направляется солдат Вермахта, что-то крича ему на немецком и указывая руками, держащими автомат, в сторону, быстро соскочил с велосипеда и слился с парижанами. Через полминуты немцы зашевелились еще больше, вытянувшись по струнке вдоль дороги и ровняясь на приближавшийся кортеж. Дюмель проводил заинтересованным взглядом пронесшиеся мимо черные автомобили с открытым верхом. Он узнал одного мужчину, что ехал на пассажирском сидении в первом авто. Его лицо печаталось на каждой газете, каждом журнале с прошлой осени. Он стал самым узнаваемым человеком среди миллионов европейских граждан. Проезжая, он холодно и бесстрастно окинул взглядом французов и немецких солдат. Улыбка была натянутой и неестественной. Короткие усики-щеточки дернулись, когда его губы искривились. Кортеж промелькнул столь же быстро, как и появился. Едва автомобили сделали поворот в сторону Эйфелевой башни, парижане принялись возбужденно обсуждать увиденное. На них прикрикнули немцы и замахали оружием, разгоняя. Французы враз затихли, превратившись в городские тени, и быстро разошлись. Дюмель повел велосипед рядом и прошел несколько кварталов, оценивая возможность передвижения на колесах. Убедившись, что путь вновь открыт, он оседлал велосипед и, давя на педали, скорее покатил в сторону гостиницы.
Там шумели солдаты СС. Раскрыв входные двери нараспашку, они вносили внутрь разобранные столы и стулья, чемоданы и выносили часть гостиничной мебели, которую сбрасывали в одну общую кучу посередине дороги. Дюмель оставил велосипед у фонаря, приблизился ко входу в гостиницу, чтобы найти в глубине холла Клавье, но почти сразу был грубо оттолкнут в сторону солдатом, который начал орать на него по-немецки. Констан, конечно, ничего не разобрал. Он волновался, боясь вызвать гнев у солдата, что тот даже может его пристрелить, и одновременно нервно выискивал на этаже гостиницы Клавье. И он его увидел. Мужчина, встретившись с Дюмелем взглядом, сидя за деревянной стойкой, быстро поднялся и вышел из гостиницы, направляясь навстречу Констану. Но его остановил офицер СС, вытянув вперед руку и преградив путь. Клавье показал на Дюмеля и попытался объяснить, что тот — его хороший друг. Офицер понял и пропустил мужчину.
— Не ожидал вас увидеть в такое время. Что вы здесь делаете? Зачем вы пришли? — Клавье взял Констана за локоть и провел внутрь гостиницы, маневрируя между снующими по этажу солдатами, и усадил его напротив себя возле стойки, на столешнице которой лежала какая-то бумага с печатью и черным орлом с расправленными крыльями, держащим в когтях свастику.
— Я посчитал, что вам хотелось бы поделиться с кем-то своей болью, потому что каждому из нас сейчас дурно, — произнес Дюмель, глядя на солдат, шумно выносивших и заносивших вещи. Потом он посмотрел на Клавье. Мужчина был разбит. Лицо посерело, взгляд не выражал ничего.
— Значит, вы из священников… — Вздохнул он, осмотрев Дюмеля с ног до головы. Тот был одет в черную сутану, решив теперь всегда ходить в ней по улицам. Констан надеялся: увидь немецкие оккупанты, что перед ними — церковнослужитель, они причинят ему меньше боли, если им вздумается поиздеваться. Хотя бы так он надеялся оградить себя, как он думал, от неизбежного: рано или поздно немцы начнут истреблять французов. Всё это мирное вхождение и обустройство скорее совершенно обманчивы.
— Да, — просто и кратко, не вдаваясь в уточнения, ответил Констан, кивнув, и облокотился на столешницу, взглянув на бумагу с печатью. Ему всё равно, что сейчас думал Клавье, узнав, кем он, Дюмель, на самом деле является. Он все равно бы ничего не сказал вслух, не выразил бы неодобрение — Констан знал немногословность Клавье, его позицию невмешательства в чужие дела и уважение чужой личной жизни.
Клавье проследил за взглядом Дюмеля, вздохнул, взял в руку лист и потряс им.
— Это постановление из высшей администрации охранных сил германских войск. Что все свободные помещения, пригодные для проживания — опустевшие квартиры, номера в гостиницах, свободные площади на складах, — переходят в пользование немцев. — Клавье кинул лист на стойку и припечатал его ладонью. — Я не злюсь. Нет. У меня просто не хватает сил на всё это как-либо реагировать. Я опустошен.
Мужчина провел ладонями по лицу, задрав голову к потолку. Констан молча смотрел на него.
— В конце апреля я увез семью из Парижа, к тетке своей жены, в Нант, — произнес Клавье, взглянув на Дюмеля. — Надеюсь, что хотя бы там, на западе, будет поспокойнее, что немцы туда не доберутся. Там, в Нанте, есть гражданское судоходство. В случае чего семья может уплыть. В Испанию, Португалию, даже Ирландию. Пересечь океан и доплыть до Америки… — Клавье посмотрел на Констана, словно искал у него поддержку. — А вы вместе? Где ваш друг?
Дюмель недолго помолчал, а потом выдавил:
— В начале мая он ушел добровольцем на фронт. Пока ни одного письма…
— Я надеюсь, с ним всё будет хорошо. Он обязательно вам напишет, — произнес Клавье.
— Я молюсь за него. Молюсь за всех близких мне людей. Мне осталось искать помощи только у Бога. Хотя я далеко не один, кто возносит ему мольбы. — Констан посмотрел в окно на улицу, где перед витражом стоял офицер и закуривал.
— Я был рад вас видеть. Спасибо, что навестили меня. Но поверьте, у меня сейчас стало не безопасно. — Мужчина сложил руки в замок у себя на коленях и опустил голову.
— Сейчас нигде в городе не безопасно… — тяжело вздохнул Констан.
* * *
Военные действия закончились 25 июня. Официально. Но еще слышались взрывы, выстрелы, людские крики и грохот техники, разрывающие землю страдающей, павшей Франции.
Глава 10
Июль 1940 г.
Любовь моя! Предчувствую, как обрадую тебя этим письмом, первым за всё время. Не знаю, как скоро корреспонденция доходит через весь фронт в Париж. Надеюсь, письмо не потеряется в пути, и ты его прочтешь.
Я жив и здоров. Приходится тяжело, физически крайне трудно, порой невыносимо. Многокилометровые марши опустошают, тогда передвигаемся на машинах и танках, если экипаж разрешает подсесть к ним. Форма, оружие, мешки тащат вниз. Под жарким солнцем и под ливнем одинаково тяжко. Всё чешется, а счастливчикам удается мыться лишь раз в неделю в лучшем случае. Кормежка далеко не как дома, порой голодаешь много часов. Кстати, передай моей матушке, что со мной всё хорошо, и обними ее за меня крепко-крепко. Я
