Дженнифер Блейк - Лесной рыцарь
Элиз просила принести им ужин в спальню, но есть не хотелось. Мадам Дусе, перескакивая с одной мысли на другую, рассказывала о своем счастливом прошлом, о забавных словечках и поступках своего внука, о том, какие непослушные были у него волосы и что у него должен был выпасть зубик. Она говорила о нем так, как говорят о мертвых, а беспокоилась в основном о дочери. Сможет ли она выдержать рабство, каково ей будет — при ее характере — повиноваться своей хозяйке-индианке? Когда Элиз пыталась урезонить мадам Дусе, говоря, что ее страхи напрасны, она только кивала, а потом снова продолжала в том же духе. Наконец Элиз принесла ей стакан теплого молока с коньяком. Напиток принес успокоение измотанной собственными страхами женщине, и она в конце концов уснула.
К тому времени Элиз сама уже так устала, что хотела одного — добраться до постели. Однако, улегшись, она не могла заснуть. В мозгу снова звучали слова Пьера, воскрешая в памяти день резни и все, что произошло потом. Она лежала в темноте с открытыми глазами и думала о Рено, о том, каким он был в тот день в лесу, когда потребовал, чтобы она разделила с ним ложе. Потом Элиз вспомнила, как он обнаженный стоял под холодным дождем, как лунный свет падал на его тело…
Он был наполовину начез, в его жилах текла кровь убийц ее друзей и соседей — тех, кто напал на них в предутренней осенней мгле и снял с них скальпы. Когда он слушал рассказ обо всех этих ужасах, его лицо не выражало ни гнева, ни отвращения, ни жалости — ничего.
Что же он за человек? Сегодня днем Рено осмелился оправдывать пытки, по сути, поставил знак равенства между подвигами в европейских войнах и подлым убийством ее соотечественников. Противно…
Да, противно. Но губернатор Перье — воспитанный вельможа, а натравил вооруженных рабов на невинных людей только потому, что они индейцы, а ему нужно было добиться своей цели. О господи, какие ужасные дела творят люди!
Уткнувшись в подушку, Элиз лежала не шевелясь, стараясь ни о чем не думать. Она слышала, как остальные расходились по спальням, готовясь ко сну. А Рено все не шел. Может быть, ему потребовалось побыть с другом наедине, чтобы поговорить о деле, которое привело сюда Пьера? Разумеется, если такое дело было, а она в этом сомневалась. Неизвестно, сколько они просидят за вином и беседой. Да это и неважно. Тряхнув головой, Элиз решительно закрыла глаза.
Сон ее был неспокойным, со сновидениями. Раз она проснулась от кошмара, сердце ее бешено стучало, волосы взмокли, словно она долго бежала. Элиз не совсем поняла смысл сновидения, да и не старалась. Она протянула руку и ощупала другую половину постели. Та все еще пустовала. Элиз опять заснула.
Когда она проснулась окончательно, в комнате было светло, через занавески сочилось бледно-желтое сияние, означавшее, что солнце уже взошло. Элиз потянулась, повернула голову и обнаружила, что Рено лежит лицом вниз рядом с ней, положив голову на руку. Она немного приподнялась в постели, положив подушку повыше, и лежа наблюдала за ним.
Дыхание его было глубоким и ровным. На темном медно-бронзовом лице, резко выделявшемся на фоне белой вышитой наволочки, застыло выражение замкнутости. Мелкие лучики разбегались от уголков глаз, густые черные ресницы чуть подрагивали. Волосы выбились из косички, темные пряди крутой волной упали на висок. Мышцы расслабились, так что линии плеч и рук казались более плавными, чем обычно.
У Элиз возникло желание прикоснуться к нему. Ей хотелось провести пальцем по его бровям, убрать со лба волосы и прижаться губами к жилке, пульсировавшей у него на шее. Хотелось откинуть покрывало и провести рукой по его плечам, спине, ниже — туда, где виднелись очертания бедер. Элиз призналась себе, что изнемогает от страстного желания, груди ее налились и отяжелели. Она закусила нижнюю губу и сжала пальцы в кулак, чтобы отогнать искушение.
Когда она в последний раз ласкала его? Элиз точно не помнила. За время пребывания в его доме он только дважды потребовал от нее этого, но всякий раз внезапно останавливал прежде, чем она успевала прикоснуться к нему. Сначала она испытывала облегчение, но потом ей стало недоставать этой близости, она жаждала ее. Глупо! Она сама себя наказала, считая, что так чувствовать могут только женщины легкого поведения. Ничего хорошего из этого не вышло…
Рено шевельнулся, и у нее подпрыгнуло сердце. Она бесшумно отодвинулась от него и закрыла глаза — нельзя допустить, чтобы ее застали склоненной над ним, как влюбленную дуру. Иначе у него будут все основания полагать, что она поощряет его ухаживания. Одна мысль о подобном недоразумении заставила ее покраснеть.
Элиз тихо лежала, сосредоточившись на своем дыхании, в надежде, что румянец сойдет. Затем послышался шелест простыней, скрип матраца. Рено сел. Элиз хотелось знать, смотрит ли он на нее. Внезапно она осознала, что ночная сорочка на ней перекрутилась и вырез сдвинулся в сторону. Левой груди было как-то подозрительно прохладно, но шевельнуться Элиз не осмелилась.
Рено сидел и смотрел на нее. Она была прелестна — на лице сонный румянец, изящные белоснежные руки выпростались из кружевных рукавов сорочки, нежный холмик груди с коралловой вершиной обнажился там, где вырез сбился набок. Его неодолимо влекло к этому сладостному полушарию, он наклонился, но потом резко выпрямился, едва не вывихнув себе шею. Нет. Если она проснется и в глазах у нее будет тот жуткий страх, который ему уже однажды довелось увидеть, он никогда не сможет себе этого простить. Рено понимал, что должен ждать, хотя времени у него оставалось все меньше…
Он выбрался из постели, собрал в охапку одежду и вышел, тихонько прикрыв за собой дверь.
Элиз слышала, как он ушел, и почему-то ей захотелось плакать. Поняв, что не сможет больше уснуть, она встала, надела желтое в белую полоску платье с косынкой, кружевной передник и маленький чепчик. В столовой она узнала, что Рено и Пьер уехали покататься верхом, а остальные еще не вставали. Она выпила чашку шоколада, а булочку раскрошила на тарелке. Появился Генри. Он был несколько подавлен, но Элиз обрадовался. Она завела с ним разговор о достоинствах жизни купца и сумела даже заставить его раз или два улыбнуться, но чувствовалось, что делал он это через силу.
— Что ты будешь делать, когда мы прибудем в форт Сан-Жан-Баптист? — спросила она.
— Не знаю, — вздохнул Генри. — В этом-то и дело. У меня же ничего нет — ни семьи, ни даже профессии: ведь я совсем недолго пробыл в учениках бондаря.
— Какая-нибудь работа для тебя найдется. Может быть, кто-то возьмет тебя в ученики.
— Может быть. Правда, я не представляю, какому ремеслу хотел бы выучиться. А некоторые так просто ненавистны мне.
