Якоб Ланг - Наложница фараона
Она знала, что там, в воде, это она. Это нельзя было изменить, это, наверное, и было то, что принято называть неоспоримой правдой. Она отразилась в гладкой воде, иначе быть не могло, никого кроме нее там не было.
Но она просто быстро и резко, толчком, словно она сама себя толкнула, откинулась назад. Она не захотела видеть дальше такую себя. Ведь если она не будет видеть такую себя, значит, ее такой как будто и нет.
Она поднялась и пошла к нему навстречу. Он все стоял поодаль.
— Я видела, — тихо сказала она и вздохнула. — И я знаю, что это такая правда. Но ее как будто и нет для меня. И пусть будет так…
Она не могла разглядеть в темноте, но почувствовала, что он улыбнулся. Она была спокойна. Подошла к нему.
— Теперь, — сказала она, — скажите мне, кто вы, и почему такое случилось со мной. Я знаю, что старость должна прийти, но ко мне старость пришла как-то неправильно, она пришла прежде жизни, прежде, чем пришла ко мне жизнь. Почему?
Ей было совсем спокойно и хотелось послушать его объяснения, интересно было.
Они остановились чуть подальше от пруда и пока не шли дальше.
— Ты запутала нить своей судьбы, — спокойно и чуть иронически произнес он, и продолжил тотчас. — Но тебя нельзя винить за то, что у тебя возникло такое желание. Ведь это желание прикоснуться к нити судьбы говорит о твоей одаренности…
— Но я не знала, что это нить моей судьбы, — она все же сумела перебить его. Ей было интересно и нетревожно.
— Ты не знала. Но я знал и хотел уберечь тебя. А мне помешали. Я не предусмотрел всего. Я многое понял, когда уже поздно стало…
— Вы знали, вы хотели уберечь. Кто вы?
— Ты не догадываешься?
— Нет, — она и вправду не могла догадаться, хотя чувствовала, что разгадка совсем проста.
— Я — твой отец. А ты не узнала меня. Ты забыла меня…
— Мне жаль. Но что в этом удивительного? Дети всегда забывают отцов и матерей, это так естественно, что следует возводить в добродетель незабывание… Но теперь я рада, — она и вправду обрадовалась.
Он молчал. Это вдруг удивило ее. Ей казалось, он должен был сразу что-то сказать. Он не сказал, и потому ей уже казалось, что он молчит слишком долго. И эта протяженность кажущаяся времени уже испугала ее. Она хотела задать простой вопрос: «Почему вы молчите?», попросить: «Скажите что-нибудь». Но вдруг все ее существо стало охвачено ощущением чуждости и страшности для нее этого человека. И она не могла заговорить. Она не могла двинуться, не могла посмотреть на него. Но она знала, что надо сделать это, одолеть себя. Сделала над всем своим существом мучительное усилие и заставила себя посмотреть на него.
Он не двинулся с места, но как будто отдалился от нее, потому что сделался каким-то зыбким, начал терять четкие очертания. Руки вытягивались книзу, ноги как-то странно подогнулись, укоротились и мгновенно вытянулись. Вытянулось лицо и с мгновенной резкостью выдалась, выбросилась вперед нижняя челюсть, приоткрылся рот — зубы страшно сверкнули — длинные. Туловище как-то странно, пружинисто присело. И серая шерстяная одежда стала настоящей живой звериной шерстью. Это волк был.
И сразу она поняла, что это не волшебный, наделенный человеческим сознанием зверь, но зверь настоящий, у которого нечеловеческие чувства и желания. Она ощутила ужас и мучительную беззащитность. Она знала, что единственная попытка спастись — это бежать. Но не могла двинуться. Но вдруг ей показалось, что он сделал резкое, нечеловеческое движение. Ужас тотчас прихлынул, подступил к горлу, и чтобы не умереть в страшной муке удушья, она побежала. Но одного бега мало было всему ее существу, этот ужас еще как-то должен был выплеснуться. И она начала кричать, так отчаянно и громко — А-а!.. А-а-а!.. А-а!.. А-а-а!.. От крика засаднило в горле.
Но она не могла спастись от зверя. Было страшно, потому что он был зверь, не человек, и его звериное существо никак не соотносилось с ее — человеческим. Его нельзя было просить о пощаде, он был зверь.
И вот он догнал ее. Был один шаг… Она знала, что сейчас почувствует больно эти когти, раздирающие ее тело, эти сильные шерстистые лапы, это сильное — крупными мышцами — движение утробы зверя под его кожей, покрытой шерстью… на ее теле движение… Она кричала, вся превратилась в один хриплый, срывающийся крик…
Но в самый последний момент все же пришло спасение. Вспыхнул — но тотчас она поняла, что это не враждебно, — яркий солнечный день. Она легко и мягко упала на траву. Зверь подбежал, но не был такой страшный, потому что жил сам по себе, не хотел терзать ее тело, она вовсе не нужна была ему, он даже хотел уйти от незнакомого существа, и он ушел, бежал легко и сильно. Но это был другой зверь, красивый, сильный. И оттого что она не нужна была ему, он казался ей добрым. Не волк это был — олень.
И сразу же он вышел из леса — человек в шерстяной одежде. И она сразу все поняла; ей показалось, что она поняла все, что случилось.
— Зачем ты это сделал? — спросила она. И сама удивилась, как быстро прошел страх, и все мучения забылись, и было светло от солнечного дня, и тепло и мягко на траве. Ей казалось, что она знает, зачем он это сделал, но все же она спросила его. Зачем? Зачем спросила — пожалуй, и не знала. Зачем он это сделал? Наверное, хотел испытать ее. И теперь она, должно быть, выдержала испытание, и все теперь будет хорошо для нее…
Она спокойно сидела, он подошел и сел рядом. Теперь она его узнала, вспомнила, что это ее отец, таким он был…
— Я не могу объяснить, зачем это сделалось, — сказал он. — Существует одно обычное объяснение, что каждый из людей — немного звериного имеет в себе, а иные полагают, что и много. Но ведь это не объяснение. Ты не должна была видеть нить своей судьбы. Но ты ее увидела. Я не смог уберечь тебя. Я думал, что опасность грозит извне, от злого колдовства. Опасность же была рядом с тобой. Колдунья преобразилась в твою кормилицу, в козу…
— Моя кормилица, значит, лгала? Всегда притворялась?
— О нет! Преобразившись, колдунья утратила знание о своей злой сути, осталась лишь искренняя подательница пищи. Она не понимала, зачем она стала прясть так близко от тебя, зачем пустила тебя так близко к этой нити твоей судьбы. Неодаренный человек не тронул бы нить. Но ты не такова. А я ничего не мог сделать.
— Человек не знает о зверином в своей сути, не может определить это, не может почувствовать в себе волка или оленя, или козу или корову, пока он человек… Или вдруг чувствует в себе только звериное и тогда совсем не знает о человеческом, злом или добром, в себе. И это вся тайна? А ведь это просто… Нет, это не вся тайна.
— Да, — он улыбнулся. — Это совсем не вся тайна. Всю тайну узнать невозможно.
