Жюльетта Бенцони - Путешественник
— Пусть твоя мать не выходит еще несколько дней. Я сказала им, что она больна. Так она сможет хоть какое-то время отдохнуть спокойно. Иначе бы они штурмом взяли мой дом.
— Вам не кажется, что нам лучше уехать? Здесь она никогда не будет счастлива, зато в Сен-Мало у нас есть хорошие друзья, и они ни о чем не расспрашивают…
— А я разве не друг? Впрочем, ты, возможно, и прав… Мы об этом поговорим позже: пусть она совсем оправится!
Когда они вошли, Матильда протирала прекрасную белую фаянсовую посуду с зеленой и красной росписью, красовавшуюся в шкафу. Она держала в руках бледный керамический кувшинчик с легким подтеком зеленой эмали у самого горлышка, будто кто-то неосторожно подлил чудесного ликера, который готовили послушницы Фекамского монастыря Святого Бенуа (По-французски «Бенедиктин» — имя монашек ордена Святого Бенуа. — Прим, перев.) и который в Сен-Васт можно было найти в каждом мало-мальски обеспеченном доме…
— У моего отца было два точно таких же, — сказала она задумчиво. — Один их них мог быть моим…
— Как и другие вещи тоже! Нужно сходить к нашему нотариусу мэтру Лебарону и узнать, не принадлежит ли тебе что-нибудь. Может быть, Симона из-за того так и трясется, что хочет все оставить себе. Через некоторое время мы к нему зайдем…
Несмотря на опасения мадемуазель Леусуа, Матильда с легкостью согласилась посидеть дома. Она проводила долгие часы, сидя у огня в одном из небольших плетеных кресел, и вязала Гийому чулки. Но лишь ее пальцы проворно шевелились на длинных самшитовых спицах; мысли ее были далеко и постоянно возвращались к человеку, платившему ужасную цену за их невинную любовь.
Гийом тем временем обследовал Сен-Васт и его окрестности, каждый раз находя что-то интересное, особенно сегодня утром, когда, отправившись за хлебом, неожиданно увидел большой голубой фрегат с серо-золотистым отливом, который бросил якорь на рейде и удивительным образом украсил его. Люди часто заговаривали с ним, спрашивали о здоровье матери; всем он отвечал очень вежливо, но кратко, давая понять своей сдержанностью, что не желает продолжать разговор. В доме Гийом ходил за водой, приносил дрова, помогал матери разматывать клубки с шерстью, убирал постель либо отправлялся поработать в саду, но его немного беспокоило то, что он ни разу не слышал разговора о будущем: неужели мать собиралась провести в кресле всю свою жизнь? Может быть, ему самому проявить инициативу и предложить обсудить этот вопрос?
В первых числах декабря погода переменилась: сильная буря пронеслась над городком, который выстоял, пожертвовав лишь одной соломенной крышей, потому что все остальные были сложены из тяжелых сланцевых пластин. Гийом не устоял перед желанием вновь взглянуть на громадные волны, столь поразившие его воображение, когда он плыл на корабле. Уцепившись за лафет пушки, до которого ему пришлось добираться чуть ли не ползком, он провел добрых полчаса под хлеставшими его брызгами, наблюдая за тем, как вспенившееся зеленоватое море в бешенстве кидалось на дамбу. Как и его мать, он любил ветер. Быть может, даже сильнее, потому что с особым удовольствием любовался разбушевавшейся стихией… Он даже не моргнул, когда по возвращении ему пришлось иметь дело с обезумевшей от тоски матерью…
— Обещай мне, что никогда больше не будешь так делать… никогда не заставишь меня испытать подобный страх!..
Гийом обещал скрепя сердце… и скрестив два пальца за спиной. Раз он собирался стать моряком, Матильде волей-неволей придется привыкнуть…
Ураган утих в канун Святого Николая, а на следующий день, к вечеру, Матильда вдруг решила пойти в церковь помолиться за спасение душ. Зная, что мать была не слишком набожна, Гийом удивился и хотел ее проводить. Она отказалась:
— Лучше останься здесь. Наша кузина пошла к цирюльнику — его жена должна родить. Возможно, она вернется поздно, и нужно, чтобы кто-нибудь был дома. К тому же идет дождь, — добавила она, беря большой зонт, всегда стоявший у входа рядом с сабо, — а ты немного простудился, когда ходил любоваться на волны…
У Гийома и правда был насморк, и он, не переставая, чихал. Но у него ничего не болело, к тому же ему был не по душе этот визит на исходе дня, который слишком напоминал ему все, что он услышал в первый вечер. Ведь именно церковь служила Матильде предлогом, когда она встречалась со своим другом Альбеном.
Не став спорить, он подождал, пока она уйдет, но, когда она вышла за ворота и исчезла в серых сумерках, в которых растворялся веселый зеленый купол сада, он решил пойти за ней, спешно оделся и выскользнул из дома, стараясь держаться середины улицы.
Гийом сразу же понял, что Матильда направляется не к церкви: вместо того чтобы свернуть влево, она продолжала идти вперед. И тогда у него неприятно защемило сердце: чем дальше шла Матильда, тем очевиднее было, что она направляется к дамбе. Вскоре она ее достигла и пошла по ней. В сгущавшейся тьме свет фонаря на остроконечной башне напоминал чей-то указующий перст. Гийом ускорил шаг, увидев, что мать уже бегом спешила к месту прежних свиданий. Но зачем ей понадобилось вернуться туда именно сегодня вечером? Может быть, ее толкала непреодолимая потребность освежить старые воспоминания? О свидании не могло быть и речи, раз несчастный Альбен все еще работал под плетью надсмотрщика…
Неожиданно сложив зонт, Матильда исчезла в глуши ветвей. Тогда Гийом решил снять башмаки, чтобы не шуметь, и побежал. Потом он бросился на колени под кустарник и стал пробираться примерно в том месте, где в него углубилась Матильда. В тот же миг придушенный крик заставил его сердце сжаться, и, перестав прятаться, он бросился вперед.
— Мама! Мама!.. Я здесь!
И тогда он увидел то, что Матильда видела десять лет назад: черный силуэт мужчины, который душил стоящую перед ним на коленях женщину — только теперь это была его мать… Он не успел приблизиться; отпустив жертву, убийца выхватил из-за пояса нож и нанес удар. Матильда рухнула в тот самый момент, когда Гийом с ревом набросился на незнакомца…
Но все продолжалось недолго. Кинжал вновь взлетел вверх, ударил еще, и Гийом, вскрикнув от боли, упал на тело матери, а убийца скрылся из виду…
Внезапно наступила полная тишина, затем послышались шуршание набежавшей волны и крик морской птицы. Из глубины жгучей боли Гийом издал стон, потом застонал еще…
Вдруг показался человек — на крупной лошади он ехал по дамбе по направлению к форту. Едва различимый жалобный стон заставил его остановиться. Он слез с лошади, отцепил от седла фонарь и, в свою очередь, пересек узкую полоску тамаринов. От увиденной картины у него вырвалось возмущенное ругательство. Он поставил фонарь, наклонился, увидел, что женщина мертва, но что мальчик еще дышит…
