Элизабет Вернер - У алтаря
Священник остановился и смущенно потупился.
— Вам тоже предложили унизительную роль шпиона? — с горечью спросил отец Бенедикт. — Неприятная обязанность, в особенности если дело касается гостя, живущего в течение нескольких месяцев под вашей кровлей!
— Мои сообщения не принесут вам вреда, — ласково произнес старик. — Пусть меня считают в монастыре слабоумным, ничего не видящим и не слышащим — мне гораздо приятнее потерять в их мнении, чем подвергнуть вас опасности каким-нибудь неосторожным словом.
Молодой монах молча пожал руку отцу Клеменсу.
— Итак, вы останетесь здесь, не правда ли? — умоляющим тоном спросил старик.
— Я не могу остаться. Не думайте, что я надеюсь на снисходительность настоятеля. Я знаю или по крайней мере предвижу, что меня ожидает, но для того чтобы последовать вашему совету, нужно было бы любить жизнь, а я очень мало привязан к ней. Уверяю вас, мне совершенно безразлично, существовать или нет. Если мне грозит смертельная опасность, я не шевельну пальцем, чтобы спастись.
— Не говорите так, мой брат, — с мягким укором возразил отец Клеменс, — вы еще слишком молоды.
— А вы уже стары, ваше преподобие, и все же держитесь за жизнь, — с легкой насмешкой заметил отец Бенедикт. — И что она вам дала? Чего вы достигли? Почти двадцать лет вы живете в этой жалкой деревушке, отрезанной от мира и людей. Кое-как перебиваетесь, только чтобы не умереть от голода, не видите человеческого лица, на каждом шагу встречаетесь с горем и нищетой. Стоит ли дорожить подобным существованием?
Светлые кроткие глаза священника спокойно встретились со сверкающим взглядом молодого монаха.
— Я никогда не задавался вопросом, стоит или не стоит жить, — просто ответил он, — я смотрю на себя, как на слугу Господа, призванного исполнять свою обязанность, и стараюсь исполнить ее как можно добросовестнее. Да, мне приходилось переживать тяжелые минуты, испытывать сильную нужду, потому что я не мог видеть, как голодали мои прихожане, и делился с ними последними крохами. Мне было очень больно, когда часто я не мог принести нуждающимся существенную пользу и ограничивался лишь духовной помощью, но что поделаешь? Видно, так желал Господь. Теперь мне уже перевалило за семьдесят, и скоро для меня наступит вечный покой. Прощаясь с жизнью, я не стану сетовать на то, что она дала мне мало хорошего. Я убежден, что получил столько, сколько заслуживаю. Бог знает, что кому по силам, вероятно, ни на что другое я и не годился.
Трогательная покорность судьбе звучала в простых словах священника. Отец Бенедикт молча смотрел на старика, который приближался к могиле, не жалуясь на выпавшую ему участь. Однако эта покорность еще более взволновала и задела молодого человека — он не мог, не хотел примириться с такой скучной, серенькой жизнью. Он собирался возразить старику, но раздавшиеся вблизи шаги помешали ему. Со стороны села показались фигуры двух мужчин, закутанных в дождевые плащи.
Появление посторонних было таким необычным явлением в этой местности, что оба священнослужителя с удивлением уставились на них. Отец Бенедикт, однако, быстро узнал, с кем ему придется иметь дело, и его лицо моментально приняло холодное, сдержанное выражение.
— Ваше сиятельство, какими судьбами вы здесь? — сказал он, вежливо кланяясь тому, кто был постарше.
Граф Ранек протянул ему руку и затем обратился к отцу Клеменсу:
— Простите, пожалуйста, ваше преподобие, что я врываюсь к вам непрошеным гостем. Мне необходимо было видеть вашего помощника. Я заходил к вам в дом, но там мне сказали, что отец Бенедикт только что вышел и я могу его догнать.
Старик почтительно поклонился важным посетителям.
— Не пожелаете ли вы, ваше сиятельство, вернуться в мой дом? — пригласил он. — Место и в особенности погода мало подходят для разговора на воздухе.
— Нет, благодарю, — быстро возразил граф, — наша беседа будет очень коротка. Кроме того, я слышал, что отец Бенедикт вышел из дома по делам службы, и не хочу, чтобы из-за меня он опоздал.
По взволнованному виду графа отец Клеменс вывел заключение, что разговор предстоит серьезный и не допускающий промедления; поэтому он поспешил откланяться, выразив надежду, что граф не откажется зайти к нему на обратном пути.
Граф рассеянно согласился, с видимым нетерпением ожидая ухода священника.
— Мы искали тебя, Бруно, — обратился он к отцу Бенедикту, как только старик ушел, — ты видишь, я привел с собой и Оттфрида. Вы расстались в ссоре, а теперь должны непременно помириться. Тогда, в запальчивости, вы оба отказали мне в моей просьбе, надеюсь, что сегодня старая распря будет забыта. Бруно, Оттфрид первый протягивает тебе руку в знак примирения.
Хотя граф говорил мягким тоном, но с непоколебимой уверенностью, что его желание будет исполнено. По лицу Оттфрида было видно, что он действует по принуждению, тем не менее он протянул монаху руку. Однако тот не принял ее.
— Бруно! — воскликнул граф более резко.
Монах отступил на несколько шагов и холодно произнес:
— Прошу вас избавить меня и графа Оттфрида от тягостной для нас обоих формальности, тем более, что она ни к чему не поведет, наши отношения все-таки не изменятся.
Оттфрид с удовольствием опустил протянутую руку, но в его глазах промелькнула откровенная ненависть к отцу Бенедикту. Он не мог понять, как этот «выскочка», сын их служащего, осмеливается не принять его, графа, руки.
Взор старшего Ранека медленно переходил с одного молодого человека на другого. Черты лица Оттфрида, блондина со светлыми глазами, очень напоминали черты старого графа, но в них не было того благородного выражения, которое было присуще всем Ранекам; наоборот, Бенедикт, несмотря на черные волосы и темные глаза, гораздо больше походил на графа именно благодаря тому, что к нему перешло это характерное родовое выражение благородства. Ни по чертам лица, ни по цвету глаз и волос Бруно и Оттфрид не были похожи друг на друга, но в то же время было в них и что-то общее: оба высокие и стройные, с одинаковой гордой посадкой головы и осанкой. Оттфрид в своем черном плаще сейчас и по костюму походил на отца Бенедикта, так что на некотором расстоянии легко можно было принять одного за другого. Старому графу в первый раз бросилось в глаза необыкновенное сходство их фигур.
— На этот раз, Бруно, ты сам постарался углубить пропасть, образовавшуюся между вами, — с упреком обратился он к монаху. — Пусть будет так. Я знаю, что через какой-нибудь час ты иначе посмотришь на все и сам протянешь руку Оттфриду. Мне нужно поговорить с тобой. Оттфрид, оставь нас вдвоем!
Молодой граф повиновался, затаив в глубине души еще большую злобу против ненавистного монаха. События последних дней не были тайной для Оттфрида, и он прекрасно понимал, что внезапная поездка отца в горы имела целью предупредить Бруно о грозящей ему опасности. Граф, очевидно, хотел сообщить своему воспитаннику, до какой степени настоятель монастыря сердит на него, и дать ему советы, как действовать.
