Елена Арсеньева - Царственная блудница
Афоне казалось, будто ей дали выпить яду, так страшно болело ее сердце. Муки ревности были ей знакомы и раньше, они всегда оживали при мысли о Елизавете, но прежние не шли ни в какое сравнение с тем, что девушка испытывала сейчас, при виде Елизаветы подлинной, а не воображаемой.
Афоня бросила на императрицу только один беглый взгляд перед тем, как склониться в реверансе, однако это бело-румяное лицо продолжало маячить перед ее опущенными глазами. Афоню раздирали два самых противоречивых чувства: восхищение и отвращение. Ей хотелось воскликнуть: «Какая она красивая!» – и одновременно: «Какая она старая!»
Елизавете Петровне было в ту пору сорок пять с небольшим, и семнадцатилетней Афоне, само собой, эта цифра казалась приметой глубокой, сокрушительной старости. Сияющая юность совершенно не способна смотреть в будущее, и многие молоденькие красотки, насмехавшиеся над внешностью и образом жизни императрицы, дотянув с годами до ее возраста, оказывались сущими развалинами, лишенными живых желаний и обремененными хворями, а также лютой ненавистью и завистью к молодежи. Этот трагикомический круговорот постоянно совершается в природе: юность насмехается над старостью и презирает ее, а старость ненавидит юность... оба конца этой вечной палки начисто забывают свое прошлое и не видят будущего...
Афоня смотрела на подол платья государыни, а видела ее улыбчивое лицо, ее синие глаза, ее изящный, маленький ротик, чуть приоткрытый в улыбке... Шея у Елизаветы была такая гладкая, и грудь пышно, дерзко поднималась над корсетом... Афоня ощутила себя плоской доской и чуть ли не впервые в жизни подумала, что обнимать ее тощие кости мужчине вряд ли окажется приятно. То-то причитала на примерке модистка, изо всех сил стягивая на ней шнуровку лифа: «Ваша фигура портит изысканный фасон моего платья, мисс! Здесь нужна грудь, ах, неужели нам придется сделать для вас подкладочки? Боюсь, этого не избежать!» В самом деле, Афоня знала, что ее груди приподняты двумя мягкими валиками, подложенными в лиф, именно поэтому они приобрели такие мягкие, округлые очертания, а без этого-то... Она ощутила, как предательские, столь долго сдерживаемые слезы наконец-то подкатили к глазам и... о боже мой! – одна из них капнула на широченный подол императрицы...
Афоня смотрела на темное пятно на бледно– зеленом шелке. Этот цвет ей что-то ужасно напоминал! Кажется, он называется «травяной нежности»? Ой, да ведь ее собственное платье точно такого же цвета!
Афоня, забыв о протоколе, не дозволявшем выпрямиться до тех пор, пока государыня не пройдет мимо или не заговорит с ней, подняла голову и узрела прямо перед глазами лиф императрицы, переходящий в нижнюю юбку более темного зеленого оттенка... Боже, да ведь точно такое сочетание цветов, как у нее! Разве что кружева вокруг выреза и под рукавам не тускло-белые, а вовсе нежнейшей, едва заметной зелени, словно цветочные бутоны.
Девушка вовсе не была искушена в тонкостях придворной жизни, но она принадлежала к женскому полу, а потому некоторые вещи знала и понимала просто потому, что с их знанием и пониманием представительницы этого пола появляются на свет. Даже не с материнским молоком впитывают – знают с того мгновения, как издали свой первый крик. Так вот – нет, ну просто не существует женщины, которая была бы в восторге, увидев точную копию своего наряда на другой. Чувство, которое их в это мгновение начинает обуревать, может быть названо яростью. И больше никак.
Именно ярость испытала Афоня в это мгновение – но тотчас на смену ей пришел ужас. До нее доходили слухи, мол, страсть к нарядам и к уходу за своей красотой у русской императрицы граничила с манией. Как говорится, всяким модам свойственно подвергаться преувеличению, переступая границы. У Елизаветы в позапрошлом году, при пожаре одного из ее московских дворцов, сгорело четыре тысячи платьев. Впрочем, их еще оставалось десятка полтора тысяч, да плюс полные сундуки туфель, шелковых чулок, сотни кусков французских тканей. Многие платья она не надела ни разу в жизни, потому что более всего любила светлые или белые материи, затканные золотыми или серебряными цветами, а темные так и оставались в шкафах. Впрочем, чтобы, господи помилуй, мимо нее не прошло ничто новое, прибывшее из королевства мод, она приказывала своим поверенным немедленно посещать все прибывающие в Санкт-Петербург корабли и покупать все новинки, привозимые ими: прежде, чем кто другой увидит, говорила Елизавета Петровна... И надо же, чтобы из всего изобилия нарядов для сегодняшнего бала императрица избрала именно этот! Бывают в жизни неприятные совпадения, но такого не могло измыслить самое пылкое воображение!
Афоня слышала некий рассказ, изобличающий причудливый (скажем так) нрав государыни. Как-то раз она вдела в прическу розу, идя на бал, но запретила всем своим придворным дамам украшать себя цветами, дабы никто не мог с ней сравниться. И вдруг видит прекрасную розу в волосах статс-дамы Натальи Федоровны Лопухиной! Эту даму Елизавета ненавидела – за близость к прежним правительницам, Анне Иоанновне и Анне Леопольдовне, за высокомерие, с которым та и ее любовник Левенвольде относились к заброшенной Елисаветке... Памятуя, что Степан Лопухин, муж Натальи Федоровны, дальний родственник самой Елизаветы по линии отца, она, войдя на престол, его всего лишь оставила сидеть в Москве. Левенвольде отправился в сибирскую ссылку, а Лопухины отделались небольшим испугом. Так зачем же будить лихо, когда оно тихо?! Зачем этак выставляться?!
Императрица сочла подобную браваду Лопухиной оскорбительной. Трепеща равным образом от лютого гнева и от предвкушения предстоящего отмщения, она большими шагами подошла к Наталье Федоровне и вдруг рявкнула, перекрывая музыку:
– На колени!
В зале настала мгновенная тишина. Лопухина стояла неподвижно: то ли не сочла нужным повиноваться, то ли не поверила ушам, услышав этот почти гвардейский окрик, вполне достойный самого Петра, который, когда надо, умел так возгласить, что стеклянные кубки раскалывались вдребезги. Тут Елизавета нетерпеливо, зло ударила Наталью Федоровну по плечу, и та невольно рухнула на колени. Продолжая удерживать ее и не давая подняться, императрица крикнула:
– Ножницы мне подать!
Настало секундное замешательство, после коего ножницы были извлечены бог весть откуда, быть может, даже из-под земли, и поданы на серебряном подносике. Дрожа от ярости и наслаждения, Елизавета схватила их правой рукой, в то же время левой вцепившись в прядь светлых волос, украшенную розою.
Чик-чик! – и локон вместе с цветком свалился на пол. Императрица уставилась в расширенные, как бы незрячие глаза Лопухиной, которая от неожиданности и ужаса, чудилось, потеряла способность соображать, и со всего плеча отвесила ей две пощечины. А ручонка у Елизаветы была тяжелая, батюшкина...
