Джорджетт Хейер - Нежданная любовь
К счастью, размышляя о своих мрачных перспективах, Освальд вспомнил, что в более благородные времена, чем нынешнее жалкое столетие, презрение объектов любви вдохновляло рыцарей и трубадуров на героические деяния. Чем оскорбительнее вели себя дамы, тем крепче становилась преданность рыцарей и более великими их триумфы, когда они подвигами убеждали возлюбленных в их истинных качествах.
Перспектива завоевать любовь Венеции подобным образом виделась ему достаточно приятной, чтобы заставить Освальда отказаться от намерения стать женоненавистником и привести его в Эбберсли в радужном настроении, которое, однако, сохранялось лишь до того момента, когда он вспомнил о том, что, каким бы славным ни было его будущее, настоящее омрачено тенью лорда Деймрела. Воспоминание это неудачно совпало с требованием сэра Джона сменить яркий шейный платок на более скромный галстук, прежде чем садиться обедать с матерью и сестрами. Естественно, эти два обстоятельства снова повергли Освальда в уныние, и, если бы не счастливый случай, побудивший леди Денни распорядиться приготовить к обеду индейку с трюфелями, он не смог бы даже взглянуть ни на одно блюдо. Однако при виде индейки у него взыграл аппетит, и он сытно пообедал. Намерению предаться черной меланхолии не позволил осуществиться сэр Джон, позвавший сына играть в бильярд. Освальд не имел склонности к столь праздному развлечению, но, обыграв отца с самым большим счетом, какого ему когда-либо удавалось достичь, он забыл о своих огорчениях и оживленно описывал свою победу вечером матери и сестрам. Радостное возбуждение достигло такой степени, что, отправляясь снать, Освальд думал, что придал слишком большое значение присутствию в округе лорда Деймрела. Как только Обри вернется в Андершо, его лордство, несомненно, покинет Прайори и не появится в Йоркшире по меньшей мере год.
Через два дня Венеция прислала леди Денни записку, где сообщалось, что Обри уже дома, и, словно Провидение внезапно решило щедро осыпать милостями юного мистера Денни, за этим последовало известие, что Эдуард Ярдли, уже несколько дней чувствовавший себя плохо, слег с ветряной оспой. Освальд, решив, что путь свободен от соперников, прискакал в Андершо и обнаружил Венецию прогуливающейся среди кустов с Деймрелом.
Это был тяжелый удар, а еще худшим оказалось то, что Деймрел не имел намерений сразу покидать Прайори. Видимой причиной задержки могло быть, как надеялся его управляющий, желание исправить вред, причиненный поместью годами пренебрежения, но подлинная цель была оскорбительно ясна — охота за Венецией, целью которой, как считал Освальд, было исключительно стремление удовлетворить мимолетную страсть. Молва приписывала Деймрелу сотни жертв, и у Освальда не было оснований сомневаться в ее правдивости или в том, что ни угрызения совести, ни уважение к общественному мнению не удержат Деймрела от преследования намеченной жертвы. Человек, чьи любовные приключения начались с похищения замужней знатной леди, который не гнушался поддерживать отношения со шлюхами, которые всего год назад превратили Прайори в бордель, был способен на любую гнусность, а что касается общественного мнения, то Деймрел в течение многих лет показывал, как мало оно его заботит. Даже если бы против него не свидетельствовали прошлые дела, одного взгляда, как казалось Освальду, было достаточно, чтобы дать понять любому, кроме такого олуха, как Эдуард Ярдли, что это закоренелый распутник, который не поколеблется, если ему удастся завлечь в свои сети Венецию, увезти ее за границу, как он поступил с первой любовницей, а пресытившись ее красотой, бросить. Деймрел уже околдовал Венецию — те, что рассуждали о ее здравомыслии, сразу бы это поняли, увидев, как она на него смотрит. Ее глаза никогда еще не лучились такой нежностью. Освальду почудилось, будто Венеция стала совсем другой, и это напомнило ему историю, возможно рассказанную Обри, о статуе, оживленной какой-то богиней.
Нет, Венеция не была бесчувственной статуей, но под внешней живостью и беспечностью крылся холодный рассудок, который не могла растопить никакая привязанность, даже к Обри, и который не позволял ей предлагать окружающим ничего большего, чем дружба. Подобное весьма сдержанное отношение удовлетворяло Эдуарда Ярдли, так как он считал это признаком скромности и хорошего воспитания; оно устраивало и Освальда, но по другой причине: Венеция из самой хорошенькой леди в округе превращалась в принцессу из волшебной страны, чью руку мог завоевать только храбрейший, благороднейший и красивейший из ее многочисленных поклонников. В наиболее романтические минуты Освальд часто воображал себя в этой роли, либо пробуждая в Венеции любовь своим остроумием и очарованием, либо спасая ее (пока Эдуард Ярдли стоял рядом, не осмеливаясь рисковать жизнью) из горящих домов, от понесшей ее лошади или жестоких насильников. В этих мечтах Венеция сразу же страстно влюблялась в него. Эдуард удалялся побежденным и пристыженным, и все, кто раньше обращался с юным мистером Денни как со школьником, смотрели на него с благоговением, уважительно о нем говорили и считали за честь принимать его у себя. Это были приятные мечты, но они оставались всего лишь мечтами. Освальд никогда не ожидал их осуществления. Было маловероятно, чтобы Венеция очутилась в горящем доме, и еще менее вероятно, чтобы он оказался поблизости и пришел ей на помощь; она была опытной наездницей, а внезапное появление среди мирных законопослушных людей жестокого насильника даже в мечтах выглядело притянутым за уши.
Тем не менее нечто подобное и произошло, ибо Деймрел хотя и не в точности соответствовал персонажу мечты, но весьма на него походил. Однако вместо того, чтобы искать защиты от его гнусных поползновений, Венеция, обманутая надетой им маской, явно их поощряла. Ее пробудили к жизни, словно статую, но не богиня и даже не героический юный поклонник, а будущий соблазнитель.
Ловя их взгляды и прислушиваясь к оживленной беседе, Освальд переполнялся такой жгучей ненавистью к Деймрелу, что не мог отозваться на попытки вовлечь его в разговор и отвечал так грубо, что это резало его же собственный слух, и вскоре холодно простился с хозяйкой дома. Ненависть эта, куда более сильная, чем неприязнь к Эдуарду Ярдли или ревность к любому другому сопернику, возникала из подсознательного ощущения, что Деймрел является той самой романтической фигурой, которой Освальд так хотел стать. Он был изгоем, странствующим по свету, мрачные тайны роились в его душе, безымянные преступления пятнали его прошлое, и, если бы не Венеция, Освальд наверняка бы копировал стиль его одежды, непривычные манеры и сделал бы все, от него зависящее, чтобы обрести такое же выражение беззаботной уверенности в себе. Именно этими чертами восхищалась молодежь, раздраженная ограничениями благопристойного века, но, встретив их в сопернике, Освальд возмущался им, понимая, что оказался в невыгодном положении, так как играл роль Корсара в присутствии его самого.
