Жанна Бурен - Премудрая Элоиза
— Ты спокойно будешь продолжать учебу, пока я не заберу тебя. Нам нужно лишь выиграть немного времени. Позже, когда все успокоятся, поищем более подходящее решение.
Я размышляла.
— Я буду жить в Аржантейе как мирская паломница?
Ты смотрел на меня с недоумением.
— Мне кажется, будет надежней, если ты наденешь монашеское платье, — сказал ты через мгновение. — Священная одежда оградит тебя от преследований дяди. Среди послушниц, вдали от мира, тебе не придется опасаться его посягательств.
Меня охватила тревога.
— Я предпочла бы не надевать платье монахини. Оно разлучит меня с тобой надежнее монастырских стен.
Помню, как ты рассмеялся, Пьер. Ты заверил меня, что ни монастырские стены, ни грубые черные одежды не помешают тебе приходить ко мне, когда мы пожелаем. Затем ты заключил меня в объятия.
Все произошло, как ты хотел.
В условленный день я тайно пришла к тебе, сказав дома, что отправляюсь на ярмарку в Ланди. Сибилла, конечно, сопровождала меня. В твоем жилище, которое должно было быть и моим и куда я не могла войти без волнения, я под твоим руководством переоделась в монашеский наряд. Не знаю, как тебе удалось так быстро его раздобыть. Об этом я тебя не спросила. Там было все, кроме покрывала, которое надевают лишь после принесения обетов. Ты сам помог мне облачиться и накинул на плечи просторный плащ.
То были, увы, последние знаки внимания, которые ты мне оказал! Расставшись со своими пестрыми нарядами, я, сама того не зная, облачилась в плащ Несса, который мне уже не суждено было снять.
Ты нашел меня в этом суровом облачении привлекательной и засвидетельствовал мне это, рискуя измять платье. Я не разделяла твоего игривого настроения. Меня душила тревога.
Со скорбью в сердце я наконец покинула тебя и направилась в монастырь. Верхом на кобыле, со служанкой за спиной, я медленно рассекала толпу. Был праздничный день. На улицах, площадях и во дворах танцевали. Было тепло. Разносчики вина и трактирщики сбивались с ног, и со всех сторон виднелись раскрасневшиеся лица. От толпы, легко одетой, расположенной к шуткам и возбужденной жарой, исходило веселье. Женщины нервно смеялись, мужчины приударяли за ними, а дети, оставленные без присмотра, с визгом носились от одной группы к другой и путались под ногами лошадей.
С какой тоской пересекала я эту толчею, в которую не прочь бывала окунуться сама, когда у меня было время! Я была еще слишком молода, чтобы забыть о развлечениях, свойственных моему возрасту. Как долго продлится мое заточение? Я вздохнула. Но среди радостной толпы я чувствовала себя чужой. Уже изгнанницей.
Вовсе не оттого, что была легкомысленной по натуре. Танцам я предпочитала книги. Но хоть моя юность и предпочитала учение играм, она, тем не менее, оставалась юностью. Я любила веселье, музыку, прогулки и наряды из яркого шелка.
Заточая себя в монастыре, я, возможно, надолго отказывалась от всего этого. Из любви к тебе я пожертвовала бы и большим. Ты это знал. Но не рисковала ли я, возвращаясь под монастырский кров, лишиться встреч с тобой, столь мне необходимых? Когда и как ты сможешь посетить меня? Объятия нам будут отныне воспрещены. Плотской союз, осуществляемый нами так совершенно, в стенах аббатства будет святотатством.
Уйдя в свои горькие мысли, я удалялась от Парижа и его суеты. Дорогой, следующей от Большого Моста к Сен-Жермен-ле-Рон, я добралась до рынков Пурсо и дороги на Аржантей.
Чтобы переправиться через последнюю излучину Сены, нам пришлось ждать парома. В полуденном зное я вся вспотела под толстым шерстяным одеянием. Перед моими опечаленными глазами, среди великого шума, плеска воды и смеха, бороздили реку лодки с гребцами и женщинами.
Берег, к которому мы наконец пристали, покрывали виноградники. Виноград уже созревал.
— Прекрасный будет урожай в этом году, — сказала Сибилла, не зная как отвлечь меня от мрачных мыслей.
В знак согласия я только кивнула. Какое это имело для меня значение? Не относилось ли отныне вино к тем утехам, от которых мне предстояло отказаться?
Массивные стены монастыря возвышались над виноградниками. У ворот мы расстались с Сибиллой. Она возвратится одна, на моей кобыле, в мою прежнюю жизнь. В тот миг, несмотря на все свои горести и дядино буйство, я чуть было не повернула обратно вместе с ней. Меня грызла похожая на предчувствие тоска. Остановило меня лишь уважение к твоей власти.
Монахини, которых я покинула несколькими годами ранее, приняли меня без лишней настороженности. В то же время и без особой радости. Быть может, им втайне и льстило, что самая просвещенная женщина королевства просит у них убежища, но слухи о моей личной жизни, несомненно, их достигшие, явно их беспокоили. В ответ на намеки и расспросы я объяснила, что уединение мне необходимо, дабы закончить некоторые труды. Я добавила, что мне хотелось бы посвятить себя размышлению над Священным Писанием.
Я вновь обрела келью, похожую на ту, где я выросла, тишину монастырской жизни, порядок и красоту садов.
Уже на следующий день я принялась за занятия. Мне нужна была дисциплина, чтобы избежать навязчивых мыслей. Я черпала в этом относительное умиротворение.
Так, вне времени, прошло несколько дней. Я думала о тебе. Я ждала. Чего? Я не знала. Развязки нашей истории? В чем она проявится? Я не могла без страха думать о ярости дяди, несомненно, удвоившейся после моего исчезновения. Знал ли он, где я нахожусь? Явится ли сюда за мной? Оставит ли меня в покое?
Мной завладела тревога, над которой я была не властна. Я едва переносила разлуку с тобой, а ведь заключенный нами союз был призван соединить нас навсегда. Неведение тяготило меня. Меня вновь охватывало желание.
Что делал ты, возлюбленный мой, пока я томилась в Аржантейе? В каком был настроении? Постепенно мной овладевала лихорадка.
И тогда, в одно из воскресений, после утренней службы ты вызвал меня в приемную. В то время посетителей и монахинь не разделяли решетки. Ты мог говорить со мной совершенно свободно и быть как угодно близко. Ты сразу сказал, что страдаешь без меня, но рад, что избавил меня от грубостей Фюльбера.
— Твой отъезд преисполнил его негодованием. Он брызжет слюной и источает угрозы направо и налево. Он похож не на достойного каноника, каким мы его знали, а на человека, потерявшего разум.
— Знает ли он, что я здесь?
— Все становится известным в Париже! Он еще больше разъярился, узнав, что ты надела монашеское платье. Можно сказать, именно это окончательно привело его в бешенство.
— Так что же он говорит?
— Он и его родственники только и кричат, что я над ними посмеялся, что я никогда не принимал наш брак всерьез и вдобавок заставил тебя уйти в монастырь, чтобы избавиться от тебя.
