Михаил Щукин - Конокрад и гимназистка
Гости вошли внутрь; тяжелая дверь, обитая железными полосами, глухо стукнула, звякнул засов, и все стихло. Степан сладко зевнул, торопливо перекрестился и загрустил. Домой хотелось, щей похлебать горячих, стакашек горькой пропустить, отогреться изнутри и снаружи, а уж после этого — под одеяло, под сдобный бок жены завалиться… Но куда денешься — служба, будь она неладна. Степан еще раз зевнул, еще раз перекрестился и плотнее натянул шапку, потому что снег валил все гуще, а ветер начинал сердиться и подвывать.
Зазябнув, Степан перелез с облучка на сиденье санок, опустил кожаный верх, чтобы ветер и снег не так сильно доставали, устроился поудобнее в уголке и даже не заметил, как задремал. Очнулся после грубого тычка в плечо. Вскинулся, открыл глаза — перед ним стоял бородатый мужик в белом фартуке и протягивал большой бокал на тонкой ножке.
— Это тебе, для сугрева, начальник послал. — Мужик передернул плечами и поторопил: — Да пей ты скорее, я замерз!
— Какой начальник? — растерялся Степан.
— Какой, какой… твой начальник! Ты пить будешь или нет? А то унесу!
Больше Степан ничего не спрашивал, жахнул бокал до донышка, и будто клубок огня проскочил по внутренностям, аж глаза выпучились.
— Какое… такое… изделие… водка… что ли… — отдыхиваясь после каждого слова, едва выговорил он.
— Какая водка! Дурак закаменский! Благородный напиток — финь-шампань называется! Вам бы только сивуху хлестать! «Во-о-дка»… — передразнил мужик Степана. — На, зажуй! — И, уходя, сунул кружок колбасы.
Живое тепло мигом раскатывалось по всему телу, даже ушам стало жарко. Степан принялся жевать колбасу и мечтательно думал: «Эх, плюнуть бы пошире да загулять во всю ивановску!» А дальше и совсем мысли улетели в запредельную благодать: поставить бы в санки целый ящик этой самой финь-шампани, да заехать в гости к куму Бавыкину, и не ходить бы на строгую службу этак с недельку…
А метель между тем набирала силу, баламутила густо летящий снег и затягивала город непроницаемой белесой пеленой, в которой тускло мелькали газовые фонари. На пустых улицах взвизгивало, ухало, иногда все эти звуки покрывал громыханием сорванный с крыши железный лист, и, упав на землю, он долго еще дребезжал, словно был недоволен, что его потревожили.
В такую непогодь хороший хозяин и собаку на улицу не выгонит, поэтому Степан сильно удивился, когда из белого мельтешения вынырнул, как из воды, закадычный кум Бавыкин. В руках он держал большой ящик, который сразу же и поставил с глухим стуком на дно санок.
— Полицмейстер тебе послал, — доложил кум Бавыкин, — за отменную службу награждает тебя. Царское питье, сказывал, финь-шампань называется. Эх, гульнем! Шевелись, Степа, шевелись, ко мне поедем, моя разлюбезная как раз в гости наладилась, никто нам не помешает! Да понужай ты!
Степан послушно перелез из своего закутка на облучок, взял вожжи, понужнул жеребчика, и тот бодро побежал в белую тьму. Сзади зазывно постукивали бутылки в ящике, одобрительно крякал кум, и Степану от этих звуков становилось все веселее и приятнее. «Оно, конешно, суровый господин — начальник мой Гречман, — умиленно думал Степан, — но и душевный: знает, что за радение по службе обязательно наградить следует. И наградил! Вон как знатно наградил. Благодарствую вам, господин полицмейстер, от всей души благодарствую!»
Гречман, которого так усердно благодарил Степан Курдюмов, находясь в умиленном состоянии, сидел в это время в отдельном кабинете индоринского ресторана и завязывал в узел серебряную вилку. Согнул он ее легко, но вилка оказалась короткой, чтобы завязать ее в узел. Тогда он ее выпрямил, а затем скрутил, как веревочку, и намотал на короткий и толстый указательный палец — колечко получилось на загляденье. Гречман покатал его на ладони, полюбовался и ловко забросил прямо в бокал Индорину. Тот от неожиданности даже вскинулся, разбрызгивая во все стороны шампанское.
— По-по-звольте, — Индорин достал надушенный, как у дамы, платок из кармана сюртука, вытер холеную бородку, — позвольте спросить — что это значит?
— «Что значит, что значит»… — Гречман подцепил еще одну вилку, согнул ее, но скручивать не стал, отбросил в сторону, и она жалобно звякнула о фарфоровую тарелку, на которой возлежала фаршированная щука. Помолчал, раздумывая, и потянул к себе меню индоринского ресторана — в коже, с золотым тиснением. Раскрыл и, громко, четко выговаривая каждое слово, стал читать:
— «Стерлядь отварная с хреном, рябчики запеченные под боусом, бефф-строганофф, нельма горячего копчения, жареный поросенок в собственном соку»… О, да ты гляди — новинка сезона — торт «Наполеон»! Это ж надо удумать — сам Наполеон! До утра читать можно. Богато живете, господа хорошие! Сладко кушаете, мягко спите… Только вот одно блюдо забыли написать. Знаете, какое? Баланда тюремная! Самое для нас разлюбезное блюдо будет. Ладно, томить не стану. Кто-то крепко взялся под нас копать и кое-что накопал, даже больше, чем вы подумать можете. Про все наши дела-делишки. Худо, господа хорошие! Если дальше так же покатится, всем несдобровать — и мне, и тебе, Чукеев, и тебе, Индорин, — при этих словах Гречман на каждого по очереди показал пальцем, — все хором рыдать будем, когда по этапу погонят…
Индорин огладил рыжеватую бородку, расстегнул до хруста накрахмаленный воротник рубашки и вздохнул:
— Только-только жить начали…
— Главная беда, — продолжал Гречман, — даже не знаем толком — кто. Все вокруг да около… И вот что я решил: прочесать надо весь город, как волосья у шелудивой бабы гребнем. Это тебе приказание, Чукеев, а тебе, Индорин, придется растрясти кошель.
— На сколько? — живо откликнулся Индорин.
— На сколько потребуется, — жестко осадил его Гречман, — на столько и растрясешь. Чукеев, все гостиницы, все постоялые дворы, всех извозчиков, все, что можно, — все перетряхнуть! Половым, официантам, дворникам, всякой твари, если она нужна, давай задаток, и пусть докладывают о каждом подозрительном. Ясно высказываюсь?
На этот раз никто никаких вопросов не задал. Чукеев с Индориным прекрасно понимали: коли уж Гречман завел подобные разговоры, значит, и впрямь запахло жареным. А то обстоятельство, что подробно он им ничего не растолковывал, лишь прибавляло тревоги и опасений. Ясно одно было: действовать надо, как приказал полицмейстер.
В тишине, повисшей над столом, вяло закусывали и даже не выпивали. Думали.
Золоченая ручка двери, ведущей в отдельный кабинет, вежливо стукнула раз-другой, а сама дверь тихонько, на палец — не больше, приоткрылась. Индорин поднялся из-за стола, вышел. За дверью послышался торопливый, невнятный шепот.
