Пола Маклейн - Парижская жена
— Как странно, — сказала я ему как-то вечером, — там идут бои, а ты садишься на пароход, и у тебя начинается отпуск. Просто покупаешь билет и выходишь из игры.
Чинк невесело рассмеялся.
— В нашей войне, — и он кивнул в сторону Эрнеста, — когда фронт тянулся до самого Ла-Манша, бывало, солдаты бегали домой чайку попить. Потом возвращались, брали штыки, надевали газовые маски, все еще чувствуя во рту вкус домашнего печенья.
— Человеческому мозгу трудно это постичь, — сказал Эрнест. — Нельзя примириться с такими перепадами. Ты привыкаешь к одному месту, или к другому, или к месту между ними. А потом начинаешь ломаться.
— Точно, — подтвердил Чинк.
— Но иногда, если ты уже был на войне и знаешь, что это такое, туда возвращаешься. Похоже на то, о чем ты говорила, малышка. — Эрнест кивнул через стол, встретившись со мной глазами. — Как будто берешь билет и едешь, и выбираешься, только когда тебя прихватит или ты проснешься.
— Не всегда это приятно, не так ли? — сказал Чинк — он знал о ночных кошмарах Эрнеста и о том, как он по-прежнему просыпается ночью в поту, кричит и глаза его полны ужаса. Друзья кивнули друг другу и подняли бокалы.
В один из таких вечеров, когда мы много пили и говорили, Чинк предложил добраться до Италии через перевал Большой Сен-Бернар.
— Прошли ведь там Наполеон и Карл Великий, — сказал он, стряхивая с усов пивную пену.
— А далеко до перевала? — спросила я.
— Думаю, километров пятьдесят.
— Давайте пойдем, — загорелся Эрнест. — От Аосты доедем поездом до Милана.
— Или до Шио, — сказал Чинк. — Вернемся на место преступления.
— Хотел бы я показать тебе Шио, — обратился ко мне Эрнест. — Это одно из самых прекрасных мест на земле.
— Там есть старая мельница — ее использовали как казарму; мы называли ее «Загородный клуб Шио», — сказал с улыбкой Чинк. — Когда стояла жара, не могу сказать, сколько раз на дню мы плавали. А глицинии!
— И траттория в саду, где мы распивали под луной пиво, — сказал Эрнест. — В Шио есть прелестная гостиница «Две шпаги». Мы провели в ней пару деньков, а потом двинулись на Фоссалту. Я даже описал этот поход для «Стар». Раненый солдат возвращается на фронт.
— Впечатляет, — согласился Чинк, и вопрос был решен.
На следующее утро мы покинули шале с тяжелыми рюкзаками на спине. Эрнест зашел в комнату, когда я, упаковывая вещи, пыталась найти местечко для бутылочек с кремом и туалетной водой.
— Не положишь это к себе? — протянула я бутылочки.
— Да ни за что! — отказался он. — Хочешь хорошо пахнуть для форели?
— Может, сделаешь одолжение для девушки? — сказала я, но он не сдвинулся с места.
В конце концов я уговорила Чинка взять бутылочки, он сделал это, всем своим видом выражая недовольство. Но тщеславное желание иметь туалетную воду на опасном горном перевале было сущей ерундой по сравнению с моим выбором обуви — тонкие желтовато-коричневые оксфорды вместо пары прочных ботинок. Не знаю, о чем я думала — наверное, о том, что мои ноги лучше смотрятся в оксфордах. Вид красивых ног убедил меня в правильности решения. Но не прошли мы и пяти миль, как ноги промокли. В мою защиту говорит только один факт: мы не знали, что нас ждет. Весной перевал доступен, но в этом году его еще не открывали. Никто не проходил по нему — в некоторых местах снег доходил до бедра. Тем не менее мы пусть и с трудом, но продвигались вперед — по долинам, по заросшим сосновым тропам, по раскинувшимся лужайкам, поросшим дикими цветами. Пейзаж изумительный, но мне и Эрнесту было не до него. Мои стопы ныли от боли, ноги ломило. У Эрнеста началось что-то вроде горной болезни — его тошнило, болела голова, и с подъемом симптомы усиливались. Голова кружилась; каждую милю он останавливался, и его рвало в снег. В каком-то смысле Чинку особенно не повезло — ему приходилось компенсировать нашу бездеятельность; периодически по нескольку сотен ярдов он нес два рюкзака, а потом, оставив их на снегу, возвращался за третьим. В пути я фантазировала, как нас спасут знаменитые сенбернары — на удобных санях собаки довезут нас до перевала.
Пройдя половину пути, мы остановились в поселенье Бург-Сен-Пьер и пообедали под слабым солнышком. Мои ноги так распухли, что я не решилась снять обувь, побоявшись, что не смогу вновь ее надеть. Ни на что больше не способная, я свернулась калачиком на деревянной скамье и задремала, а Эрнест и Чинк отправились бродить по городку, дегустируя пиво.
— Ты упустила возможность осмотреть замечательное кладбище, — сказал Чинк, когда они меня разбудили.
— С бесконечными рядами надгробий тех несчастных, которых не отпустила гора, — прибавил Эрнест.
— Эта гора? — испугалась я. — Значит, мы подвергаемся опасности?
— Хочешь под этим предлогом остаться здесь? — спросил Эрнест.
— И не увидеть монахов? — изумился Чинк. — Мы этого себе не простим!
Приют св. Бернара находится в самой высокой точке перевала, здесь приверженцы ордена вот уже тысячу лет оказывают помощь путешественникам. Всякий, постучавший в их дверь, может рассчитывать на кусок хлеба, тарелку супа, стакан вина и соломенный матрац для сна. Туда поздним вечером пришли и мы после тридцати километров пути, слегка пьяные от коньяка, который для поддержки сил потягивали каждые двадцать минут после того, как покинули Бург-Сен-Пьер. Вечер был ясный. Луна стояла в небе за приютом, и ее свет придавал дому таинственный вид.
— Похоже на казармы, правда? — сказал Чинк, выходя вперед, чтобы постучать в крепкую деревянную дверь.
— Тебе любой старый дом кажется казармой, — отозвался Эрнест прежде, чем дверь распахнулась, и мы увидели лысую, гладко выбритую голову.
Не задавая вопросов, монах впустил нас внутрь и темными, тихими коридорами привел в отведенные нам комнаты. Они были очень скромными, как нам и говорили, с соломенными матрацами, но было достаточно света для чтения, и ярко горели камины. Пока Чинк и Эрнест отдыхали перед ужином, я отправилась на разведку, надеясь найти кухню и таз, чтобы попарить измученные ноги. Однако все коридоры выглядели одинаково. Я пошла бы на голоса, но в доме стояла тишина. Наконец я наткнулась на особенно длинный и темный коридор, в конце которого, к моему смущению, располагались личные покои монахов. Несколько дверей отворились разом, из каждой высунулась бритая голова. В ужасе я ретировалась и, вернувшись в нашу комнату в полном изнеможении, рассказала свою историю. Ребята, конечно, покатились со смеху, а Эрнест сказал, что, по его мнению, я первая женщина, бродившая по тем коридорам, за последнюю тысячу лет. Он тут же вставил этот эпизод в письмо Гертруде и Алисе: «Миссис Хемингуэй пытается здесь соблазнить монахов. Просим совета».
