Светоч - Лариса Шубникова
– Владушка, пташка, глаз тут много, ушей не меряно. Ты ступай, я после весть тебе пришлю. Слышишь ли? Ступай, сказал, инако не отпущу, – обнял коротко, ожёг губы ее нежные горячим поцелуем и подтолкнул в спину, иди, мол.
Она рубаху натянула на плечи, косы растрепанные за спину кинула и пошла покорно. Шагов через десяток обернулась и посмотрела чудно, будто только проснулась:
– Нежата, ты зарок мне давал, что на других глядеть не станешь. Не сдюжил. Знать хочу, что посулы твои сбудутся.
– Люблю тебя, как в первый день, – голос Скора дрогнул, глаза заблестели.
Влада улыбнулась в ответ – светло и счастливо – а уж потом слова кинула важные:
– До Новограда вёл меня Глеб Чермный. Просил тебе сказать, что крови не желает, уговариваться пришёл. И еще передать велел, если не перестанет князь кровь лить, сам захлебнется.
Нежата кивнул, и махнул рукой жене, та пошла и вскоре исчезла за березками. А Скор пригладил косицу, пнул сапогом пучок травы, улыбнулся и двинулся вон из рощи. Было об чем размыслить, и об чем порадоваться.
Глава 13
– Дядька, не жди меня. Спать укладывайся, – Глеб затянул потуже опояску, оправил богатую рубаху и притопнул сапогом.
– Куда? – сивоусый подкинулся на лавке. – Глеб, ты в своем уме? Ввечеру и один? С тобой пойду. Погоди, токмо пояс вздену, – засуетился поживший.
– Дядька, уймись. Там, куда иду, ты мне как собаке лишняя нога, разумел? – Глеб шагнул к двери. – Не опасайся, вернусь.
– Вона как… Один день в городище, а уже сыскал себе бабёнку справную? – Вадим хмыкнул глумливо, а потом лоб наморщил: – Постой-ка, ты не к жёнке ли Скоровой? Пёсий нос! Сдурел? Морда твоя бесстыжая!
– Отлезь, брехливый. Нужна она мне, как снег прошлогодний, – врал Глеб и не морщился.
С тем и шагнул из богатой гридни в темноватые по сумеркам сени, а там уж и на подворье. Вздохнул глубоко, почуял весну с ее дурманом цветущим, с теплом и близким летом. За воротца вышел, оглядел улицу широкую, да и отправился прямиком к вечевой стогне.
Шёл, ярился, пинал сапогами траву высокую, что вздумала расти опричь дороги. Знал куда идёт и зачем, а с того злился еще сильнее.
– Откуда ты взялась, окаянная? – ругался Глеб, ворчал. – Не сиделось тебе в Загорянке? Не могла иным днём в Новоград ехать?
Из проулка вышел на дорогу пёс – шерсть долгая, глаза печальные – увидал Чермного и повернул назад. Глеб остановился, ухмыльнулся невесело:
– Вот и ты стороной обходишь Волка Лютого. Ведунья безвестная и та нос воротит. А и прав сивоусый, дурень я. Зачем целовать сунулся? Ходи теперь, думки собирай в кучу.
Себя сердил, науськивал, но знал – не поможет. Крепко засела заноза, больно царапала сердце жена чужая.
– Должно быть, с мужем милуется… – сказал и кулаки сжал до хруста, а малый миг спустя уж бежал проулками к хоромине Божетеха; чего там искать хотел неведомо, но знал наверно, что корить себя будет до конца дней, если останется в дому на лавке.
В хоромах волхва окошки распахнуты; сквозь них лился тусклый свет и слышалось ворчание рыжей Белянки:
– И где бродит? Куда на ночь глядя ушла? – Из окна показалась рыжая вихрастая голова с долгой пушистой косой. – Матушка Лада, убереги дурёху. Не дай ей наново ухи развесить и поверить обманщику!
Глеб сдержал смех непрошенный, хотел было сунуться к Белянке и обнять за слова правдивые, но решил не пугать девку, зная, что боится его до икоты. Потому и проскользнул сторожко мимо хором и направился в рощицу. Куда идти не ведал, но будто толкал кто-то в спину, нашептывал: «Иди, не сворачивай». Чермный и шёл, оглядывался и примечал.
Увидел их уж когда месяц засиял в полную силу, кинул искры свои на Волхов широкий. Вода блескучая, переливчатая шептала тихо, шептали и Нежата с Владой. Глеб встал недалече, укрылся за стволом шершавым и смотрел только на ведунью. Дышать забыл, думок лишился, а все потому, что такой Влады еще не видал, разве что разок у реки, когда спутала его с другим.
Нежности такой и не ждал от нее. Светилась не хуже месяца молодого, окуталась негой любовной, дышала глубоко, грудь высокая трепетала. Полные румяные губы приоткрылись, манили целовать, а глаза сверкали нетерпением, будто торопили Нежату к ней шагнуть и любить без оглядки, без стыда. А тот и шагнул, ухватил за косы, к себе потянул, потом уж и дёрнул ворот бабьей рубахи, оголил плечи белые, грудь спелую. Целовал жадно, ласкал нетерпеливо, а она – окаянная – вздыхала сладко, будто льдинка на солнце таяла, извивалась в крепких руках мужа.
Чермный вцепился ногтями в ствол, едва зубами не скрежетал от ярости. Чуял – еще малый миг и разорвет его, разметает кровавыми шматками по светлой рощице. Не стерпел!
– Выкусишь, Скор, – прошипел злобливо, а потом и засвистел заливисто, заулюлюкал!
Нежата выпустил жену из рук, прикрыл ее спиной широкой, озирался, выискивая откуда напасть. Глеб ухватился за оберег Перунов, просил удержать от дурости, а все одно, хотел выйти прямо к Скору и треснуть по сопатке, да так, чтоб искры полетели! И ведь разумел, что нелепие, что муж с женой вольно любятся, а допустить такого не мог. Зверел, глядя на Владку, что натягивала на плечи рубаху.
Унялся только тогда, когда Нежата снова принялся шептать что-то Владе, а потом подтолкнул ее в спину, мол, иди. Она и пошла, и как назло, остановилась там, где Глеб прятался. Не заметила его, обернулась к мужу:
– Нежата, ты зарок мне давал, что на других глядеть не станешь. Не сдюжил. Я не попрекаю, знать хочу, что посулы твои сбудутся.
– Люблю тебя, как в первый день, – голос Скора дрогнул, глаза заблестели.
Она улыбнулась да щедро так, светло, как никогда и не улыбалась:
– До Новограда вёл меня Глеб
