Елена Арсеньева - Звезда на содержании
– Не тревожьтесь, Димитрий Христофорыч, – сказала она почти шепотом. – Господин Хвощинский – человек почтенный, с ним наедине остаться – все равно что с родным дяденькой или даже папенькой.
Хвощинский резко покраснел. Митя Псевдонимов пошел из комнаты, как-то странно согнувшись, и Анюта поняла, что его душит смех, а он пытается это скрыть.
Однако ее приступ неумеренной веселости уже миновал, воротился страх, и потребовалось все присутствие духа, чтобы остаться с Хвощинским наедине и выдержать его неотступный, ощупывающий взгляд.
– Так вот вы какая, Варенька! – промолвил он наконец. – Я ожидал вас видеть блондинкою, а вы этакая цыганочка...
– Весьма огорчена, что не угодила вашему сиятельству, – пробормотала Анюта, скроив самую что ни на есть глупую физиономию, дабы остудить его, однако опасный огонек в глазах Хвощинского лишь разгорелся.
– Что вы, что вы, моя прелесть! Девица этакого сложения всегда встретит в моем сердце лишь восхищение! А что до смуглости вашей кожи и черноты ваших кос, то для разнообразия оно очень даже неплохо. Надоели эти бесцветные особы! Надеюсь, что в пьесе «Красавицы-дурнушки» вы будете играть Катеньку, и ваша яркая внешность лишь выиграет в новых туалетах, в которых вы там появитесь. Я ведь не ошибся: актрисам предписано самим приготовить себе костюмы?
«А ему-то об этом откуда известно, если даже Митя узнал сию новость только что?» – насторожилась Анюта, однако спорить с Хвощинским не стала, а только кивнула.
– Воображаю, как вы будете выглядеть в парижских моделях... – пробормотал Хвощинский, окидывая ее наметанным взглядом. – Не могу сказать, что я такой уж знаток дамских туалетов, однако нынешнюю моду с широкими юбками и обтянутым лифом нахожу премилою. А то, что декольте с каждым днем становятся все глубже, могу только приветствовать! Наслышан, что наши мануфактурные лавки сейчас как раз получили новые образчики самых модных материй самых модных цветов. Есть и pale, жонкилевый, камелопардовый, куропаткина глаза, масака, матовый, зеленый попугайный, бистр...[6]
Анюта с трудом удержалась, чтобы не вытаращить глаза, поскольку большинства этих названий она даже не слышала. Придется, конечно, выучить, что из этих слов что означает, не то она не сможет помочь Мите раскрашивать модные картинки. Однако интересно бы знать, где и зачем Хвощинский набрался таких необычных для мужчины знаний, более приставших для приказчика, чем для человека почтенного, каким он себя всячески выставляет? Ох, не все так просто с этим господином, бывшим опекуном Анютиным, не так уж праведен и благочестив он! Анюта поняла это давно!
Но к чему все эти его подходцы? Неужели?..
У нее задрожали руки от страха и от отвращения, но кое-чему – и даже очень многому! – она в новой своей жизни уже научилась, а потому сделала свои «перекрашенные» глаза совершенно наивными:
– Ах, сударь, вы разрываете мне сердце. Предписано-то нам предписано, однако... – Пожала плечами. – Что проку мечтать о несбыточном! Катенька, Лизонька... обе эти роли мне по сердцу, да не видать мне ни одной из них. Может быть, госпожа Самсонова и имеет средства справить себе туалеты для спектакля, но я, к несчастью, нет.
– Ну, мечтать никому не запретительно, пусть даже о несбыточном, – с тонкой улыбкой проговорил Хвощинский. – Мне, право, совершенно безразлично, есть или нет средства на покупку туалетов у девицы Самсоновой, однако мне очень даже не безразлично, во что будете одеты на премьере вы, Варенька.
– Отчего это? – с некоторым испугом спросила Анюта.
– Оттого, что мне не безразличны вы сами.
Глаза Хвощинского, светло-голубые, словно бы разбавленные водой, так и прильнули к глазам Анюты, и ей захотелось зажмуриться, таким острым был страх, что он сейчас узнает ее – узнает, разоблачит перед всеми, перед Митей разоблачит и снова повлечет в дом, где снуют гологрудые бабы, от коих разит табачищем!
Однако ничего такого не произошло. Хвощинский только сделал умильную улыбку и продолжил:
– Вы – бриллиант, Варенька, а бриллианту требуется достойная оправа. Позвольте же мне изготовить для вас сию оправу. Да-да, я дам вам средства на пошив этих туалетов, которые, само собой, позволят вам затмить Самсонову не только по праву таланта и красоты, но и благодаря вашей нарядности. Вы молчите... думаете, наверное, какими словами лучше меня поблагодарить? О, не тратьте сил на их поиск. Сердце вам подскажет их постепенно, со временем, ибо я надеюсь, что мы отныне станем постоянно встречаться. Я стану делать вам милые маленькие подарочки, а вы станете оказывать мне милые маленькие знаки внимания...
Анюта вытаращила глаза, но Хвощинский не дал ей времени на раздумье: вдруг схватил за руки, потащил к себе, сжал в объятиях и полез ртом к ее рту, пополз губами по лицу, по шее...
От ужаса, от брезгливости и отвращения Анюта даже крикнуть не могла: только молча, исступленно упиралась ему в грудь локтями. Это было тем паче затруднительно, что еще и бедра свои приходилось удерживать как можно дальше, ибо Хвощинский так и норовил притиснуться к ним своими чреслами, а ощущать это было противно до тошноты.
Наконец Анюте удалось его оттолкнуть, да пресильно: Хвощинский не удержал равновесия и рухнул на маленькую кушеточку, заваленную платьями Мальфузии. Кушеточка сделала жалобное «крак!»; ей на разные голоса вторили кринолины и корсеты.
Их стенания помогли Анюте вернуть себе душевное равновесие.
– Великодушно извините, господин Хвощинский, – сказала она запыхавшись. – Я никак не могу принять вашего предложения. Я ведь помолвлена, и жениху моему сие очень не понравится.
– Что? – тяжело поднялся Хвощинский. – С кем вы помолвлены?! Только не говорите мне, что с этим... с этим смазливым актеришкой Псевдонимовым!
– Именно с ним, – проговорила Анюта, дивясь своей наглости и лживости. Нет, положительно, обстоятельства ее рождения сказались на ее натуре. Врет и, что называется, не краснеет! И даже не задумывается перед тем, как соврать! Нет, это же надо – выдумать такое! Ох, знал бы бедный Митя! Вот стыд! А голос-то как твердо звучит, как будто она говорит чистейшую правду! – И не понимаю, чем он плох. Он актер, я актриса, мы равны.
– Ну и сидите в своей яме, погрязайте в своей грязи! – брезгливо встряхнул руками Хвощинский, как если бы Анюта была той самой грязью, от которой он непременно хотел избавиться. – Вы еще пожалеете, что отвергли мою дружбу! Это вам даром не пройдет! Ни вам, ни вашему вертопраху! Я не из тех, кто прощает! И знайте, если вы посмеете болтать языком, если пойдут слухи о нашем разговоре, я найду средство выставить вас и вашего актеришку вон из труппы! Поняли вы?! Меня опасно злить, сударыня. Меня очень опасно злить!
