Гелена Мнишек - Майорат Михоровский
Вальдемар содрогнулся.
XXIX
Противники подняли пистолеты. Богдан успел сказать своему секунданту Стальскому, старому знакомому по Ривьере:
— Я выстрелю в воздух, а он… пусть поступает, как знает.
— Раз, два…
Раздались выстрелы. Богдан скривился и, выронив пистолет, левой рукой схватился за правое предплечье.
Все кинулись к нему.
На рукаве расплывалось кровавое пятно. Глядя на свои окровавленные пальцы, Богдан сказал с деланным спокойствием:
— Впервые не Михоровский поразил противника, а, Михоровского поразили. Боже мой, предки в гробах перевернутся!
Врач осмотрел его рану. Пуля прошла навылет, не задев кости.
Богдан протянул раненую руку своему противнику:
— Итак, мы уладили дело? Не годится так говорить, но я жалею, что не отстрелил вам мизинца на ноге, вот это был бы выстрел! Ничего, в другой раз я это исправлю…
Севши в карету, он вдруг ослаб и безвольно откинулся на подушки.
— Вряд ли это от боли, скорее всего — от волнения, — сказал врач сидевшему здесь же Вальдемару. — Как-никак это его первая дуэль…
— Богдан что-то шепнул побелевшими губами. Майорат заботливо поддержал его, спросил:
— Что ты сказал, Богдан?
— А, пустяки! Это еще не конец, в другой раз я не буду таким растяпой. Вызову какого-нибудь хлыща — и в лоб! — неловко пошевелив раненой рукой, он охнул от боли и тихо проговорил: — Ведь было бы за что…
Прошло несколько дней, а Вальдемар никак не мог дознаться о причине дуэли.
Богдан упорно молчал.
Однажды между ними произошел разговор, который Богдан начал первым:
— Дядя, стоит ли женщина того, чтобы умереть за все?
— Смотря какой она категории.
— Ну что ты говоришь — категории… «Женщина» — и все тут. Каждая женщина имеет нос — чтобы держать по ветру, глаза — для кокетства, губы — для поцелуев и добродетель — на продажу…
Вальдемар сурово ответил:
— Боюсь, там, где ты привык бывать, ты приобрел несколько односторонний опыт…
Богдан замолчал и нервно зашагал по комнате. Вдруг принял вызывающую позу и остановился перед Вальдемаром:
— Дядя, позвольте заявить: мой опыт вовсе не односторонний. Мир состоит исключительно из таких женщин, про которых я говорил. Конечно, не отрицаю, встречаются и порядочные, сущие святые, но редко, очень редко, прежде чем встретится такая, сто раз можно потерять голову из-за всяких вертихвосток, и в прямом смысле потерять, а уж в переносном и речи нет…
— Откуда ты это знаешь? — удивился майорат.
— Знаю уж…
— Вот тебе хороший урок. Больше не станешь рисковать жизнью из-за всяких глупостей.
— Ох, дядя, мне не раз еще придется… Неужели ты сами никогда не попадали в авантюру из-за первой попавшейся юбки? В любой вашей «категории», даже среди тех, кто разодет в бархат и горностаи, такие попадаются…
Богдан иронизировал, смеялся, но о причине дуэли упорно молчал и ходил, словно в воду опущенный, рука его давно зажила, так что боль ему докучать не могла. Что-то за этим крылось.
Однако Вальдемар, хотя и обеспокоен был состоянием юноши, сам пребывал в душевных терзаниях. По всем великосветским салонам шептались о его браке с Люци как о чем-то решенном. На них уже смотрели, слови на новобрачных.
Люция цвела, Вальдемар мрачнел.
Он старательно избегал Люцию, и они лишь случайно сталкивались на больших приемах. Столь странные отношения не ушли от внимания пани Идалии. Но она ни; словом себя не выдала, делая вид, что ничего не замечает и понятия не имеет о ползущих сплетнях. Возможно, и она искренне желала брака Люции с Вальдемаром но, должно быть, мало верила в то, что это могло произойти.
Однако непрестанно устраивала приемы, следя, чтобы Вальдемар получил приглашение одним из первых, стараясь, чтобы Вальдемар и Люция всегда оказывались рядом, участвовали в общих развлечениях. И ей это удавалось.
Люция изменила поведение. Из холодной весталки она вдруг преобразилась в кокетливую красавицу. Эта столь внезапная перемена уже сама по себе очаровывала мужчин — а Люция все свое обаяние направила на Вальдемара. Казалось, ее пожирает внутренний огонь, глаза, сияют, приоткрытые губы ждут поцелуя…
— Я твоя! — говорило каждое ее движение.
И душа майората стала понемногу оттаивать.
Словно тень промчавшейся ласточки, словно долетевшая неведомо откуда волна неуловимо благовонного запаха, словно колыханье расцветшей ветки акации…
Что-то новое, еще непонятное, проникало ему кровь — капля за каплей. И каждая капля делала кровью горячее. Что-то в нем просыпалось, слабо, неуловимо, словно отдаленное горное эхо, казалось, давно уснувшее; меж скал, но пробудившееся нежданно. Вальдемара порой охватывали удивление и страх. Но он посещали все приемы, балы и рауты, куда его приглашали, не пытаясь искать спасения в бегстве.
Тут из Варшавы неожиданно исчез Богдан. После нескольких дней томительного неведения майорат получил от него письмо.
Богдан писал: «Дорогой дядя! Я бежал из этого города, потому что Варшава разочаровала меня. Я верил своей балерине, не верил сплетням, достигавшим моих ушей, искренне полагая, что моя избранница — исключение из правил. За грубую шутку в ее адрес я вызвал нахала кукиш — за что я неизмеримо благодарен костлявой. Ибо избранница моя, эта мнимая невинность и добродетель, уже перешла в десятые руки. Если эти руки столь же наивные, как мои — остается только выразить соболезнования ее нынешнему обладателю. Дядя, прошу, заплатите мои новые долги. Клянусь, это последние. Список прилагаю. Возвращаюсь в Глембовичи, там безопаснее. Там Ганечка, мое сокровище, уверен, исключительно мое!»
Из всего этого письма майорату пришлась по душе только одна фраза о том, что в Глембовичах безопаснее. Он заплатил долги Богдана, твердо решив про себя надрать молокососу уши, отговорился перед знакомыми и пани Идалией срочными делами — и умчался в Глембовичи.
Люция чувствовала, что в его отъезде есть что-то от бегства. И надежды окрепли в ее душе.
XXX
Майорат с Богданом поехали на бал к Сартацким из Позера. Казалось, Богдан будет чувствовать себя здесь как рыба в воде, — на бал съехалось множество премиленьких барышень, а молодых людей не было, если не считать сыновей Сартацкого, еще подростков. Так что Вальдемар и Богдан пользовались неслыханным успехом в роли кавалеров. Но Богдана что-то беспокоило, он явно тяготился окружающим.
И наконец исчез неведомо куда.
Барышни ужасно огорчились, майорат разозлился, только пан Сартацкий успокаивал всех:
