Анатомия любви - Дана Шварц
– Бернард, – с верхней площадки лестницы поприветствовала Хейзел стоящего внизу кузена, – чему мы обязаны удовольствию видеть тебя?
– Ты могла бы и извиниться за то, что заставила меня ждать, – буркнул Бернард себе под нос.
Хейзел нахмурила брови.
– Что ж, хорошо. Прошу прощения, Бернард.
Бернард надулся от важности. На нем был камзол, которого она никогда прежде не видела, ярко-голубой, как яйцо малиновки, а под ним желтый жилет и того же цвета брюки. Хейзел предположила бы, что он решил нарядиться юным Вертером[9], если бы был хоть малейший шанс, что он это читал. В руках у него был букет белых лилий, перевязанный лентой.
– Это тебе, – сказал он, сунув цветы ей. – На рынке сказали, что они олицетворяют чистоту. И преданность. Отец упоминал, что ты, возможно, заболела.
Хейзел заставила себя улыбнуться и послушно поднесла цветы к носу, чтобы насладиться ароматом. «Продавщицы на рынке тебе солгали, – хотелось ей сказать. – Они это придумали, чтобы ты купил букет. По одному взгляду на твой ярко-голубой камзол им сразу стало ясно, что тебе ничего не известно о лилиях – цветах для похорон».
– Они прекрасны, – произнесла она вслух. – Благодарю тебя.
Грудь Бернарда выпятилась еще сильнее.
– Ну и как твое самочувствие? Все еще болеешь?
– Ты же знаешь, что мама чрезмерно переживает за здоровье Перси. Меня знобило всего один вечер, а она тут же решила вывезти его из страны.
– Рад это слышать, – сказал он, расправляя плечи. – Не о твоей матери. Я говорю о том, что тебе лучше. – Он откашлялся и продолжил: – Я приехал спросить, не окажешь ли ты мне честь отправиться сегодня со мной на променад по Садам Принцесс-стрит.
На этот раз Хейзел не удалось даже изобразить воодушевление. Вспомнился беспорядок, оставленный ею в комнате, битое стекло и вырванные страницы, ставшие результатом впустую потраченных лет ее юности, и когда открыла рот, у нее внезапно вырвался горький, саркастический смешок.
– Ты, должно быть, шутишь, – сказала она.
Бернард одарил ее таким взглядом, словно она вылила полный чайник кипятка ему на рубашку.
– Я… я и подумать не мог… – прошипел он, брызгая слюной.
– Нет. Прошу прощения, я не то хотела сказать. Просто… – вся моя жизнь горит огнем, все мои труды пошли прахом, а еще я покрыта кровью, – я хотела сказать, что мне еще слегка нездоровится. Я недостаточно хорошо себя чувствую для… променада.
Бернард окинул ее критическим взглядом с ног до головы.
– Что ж, – наконец заявил он, – полагаю, тебе и в самом деле не помешает немного краски на щеках.
Осколок стекла впился в пятку Хейзел внутри туфли.
Ей пришлось прикусить язык, чтобы не закричать.
– Что ж, если это все, – процедила она сквозь сжатые зубы, – тогда, боюсь, я вынуждена прервать нашу встречу.
Бернард, похоже, был всерьез озадачен.
– Что?
Боль молнией прострелила икру Хейзел.
– Мои извинения, кузен. Я вынуждена просить тебя удалиться.
На лицо Бернарда упала тень – такого мрачного выражения лица Хейзел у него еще не видела. Ее кузен, всегда такой веселый и добродушный, вырос, а она и не заметила. Его скулы напряглись, брови нахмурились, а рот сжался в узкую полосу.
– Итак, – сказал он, – проясним. Ты отказываешься от моего предложения прогуляться?
– Бернард, я прошу прощения, но голова у меня сейчас занята более важными вещами, чем фланирование по дорожкам Принцесс-стрит и выражение фальшивого интереса ко всему, что ты скажешь.
Вышло намного более жестоко, чем она хотела, но эти слова вылетели, минуя мозг.
У Бернарда был такой вид, словно она его ударила. Несколько секунд он стоял с открытым ртом, напоминая выловленную форель, а затем плотно сжал губы.
– Полагаю, на балу я тебя все-таки увижу? – спросил он наконец.
Бал у Алмонтов был ежегодным событием в Эдинбурге и прекрасной возможностью для лорда Алмонта показать приобретенные им предметы искусства, а для всего остального общества продемонстрировать новые наряды.
– Конечно, Бернард, – мрачно подтвердила Хейзел.
– Что ж, тогда, похоже, нам не о чем больше говорить. Желаю тебе хорошего дня, кузина.
Мелькнул его голубой камзол, и вот уже озадаченный Чарльз запер двери за исчезнувшим гостем.
– У-ух. Наконец-то! – выдохнула Хейзел, кинув лилии на маленький столик и стягивая туфли с чулками. Она помассировала изрезанную ступню. – Мне потребуется горячая ванна, чтобы извлечь все это стекло. Еще раз прошу прощения за беспорядок, я все уберу, как только буду, эм-м, снова целой. Серьезно, какое нахальство с его стороны – заявиться без предупреждения, да еще и вести себя так, словно я совершила невесть какой проступок, не пожелав отправиться с ним на променад. Что за слово такое вообще, променад? Просто прогулка, только неестественно медленная, чтобы успеть похвастать своим нарядом перед теми, кто озабочен лишь тем, чтобы похвастать своим собственным. Бесполезные упражнения в самолюбовании, не имеющие смысла, потому что каждый участник этого действа слишком поглощен собой, чтобы выказать восхищение, в котором остальные так отчаянно нуждаются. Как будто Бернарду необходимо курсировать по Садам, как цирковому пони, чтобы его наряд заметили; да я клянусь, что его аляповатый голубой камзол можно разглядеть даже из Глазго. У-уф-ф-ф, ну вот я его и достала. – Хейзел ногтями вытащила из пятки весьма крупный осколок стекла. – Чарльз, не мог бы ты принести мне таз? Нужно повытаскивать все эти осколки, прежде чем они найдут дорогу в мою вторую ступню.
Чарльз, смирно стоявший в дверях, повиновался. Подошла Йона, нервно обкусывающая кожу с большого пальца.
– Позвольте, мисс? Похоже, вы были слегка, э-эм, резки с ним.
Хейзел намочила палец и потерла им кровавое пятно на ноге. Оно исчезло. Хорошо. Значит, это просто засохшая кровь, а под ней крохотная царапина.
– Резка? Он же мужчина, не так ли? Весь мир у его ног. Думаю, он как-нибудь переживет мой отказ от променада.
– Но он ваш жених, – сказала горничная, уставившись в пол.
– Пока нет. Как бы этого ни хотела моя матушка, мечтающая избавиться от меня раз и навсегда.
Йона тяжело сглотнула и принялась наматывать прядь волос на палец.
– Возможно, тогда
