Сирота с Манхэттена - Мари-Бернадетт Дюпюи
Вспомнил Гийом и новорожденного - маленькое синеватое тельце, испачканное кровью. Своего сына…
- Почему, Господи? - прошептал он. - Почему? Мой мальчик должен был вырасти на американской земле, я обучил бы его своему ремеслу.
В переписке, которую он поддерживал со своим ранее эмигрировавшим коллегой, тот заверял его, что в Нью-Йорке работы хватает всем, поскольку город постоянно разрастается. Беспрерывно строятся здания, все более высокие, так что очень нужны квалифицированные рабочие и умелые ремесленники. На национальность и происхождение мало кто смотрит, и по истечении времени каждый эмигрант становится гражданином США.
Раздавленный горем, Гийом Дюкен попытался ухватиться за эту надежду. Он будет усердно трудиться, будет неутомим - первым приходить на стройку и последним уходить.
- Да, но как быть с Элизабет? - вслух, очень тихо спросил он себя. - Мы планировали, что Кати будет с дочкой, а после рождения малыша она хотела заняться шитьем - дома, в качестве подработки.
Гийом поежился - и потому что продрог, и потому что ощущал себя беспомощным в море трудностей, с которыми должен был справиться. Главным было то, что он дал жене клятву и исполнит ее.
- Завтра я встречусь с Батистом, а потом разыщу Жака и Колетт, - сквозь стиснутые зубы проговорил он. - По крайней мере, они французы, как и я, мы как-нибудь поладим.
Слегка успокоенный этой мыслью, Гийом задремал. Пронзительный крик заставил его подскочить на месте. Элизабет кричала, не открывая глаз, стиснув пальцами одеяло.
- Принцесса моя, все хорошо! Я тут, папа тут! - стал успокаивать он ее.
Гийом поспешно лег рядом, прижал дочку к себе. Она дышала прерывисто, лоб у нее был мокрый.
- Папа? Это мой папа? - дрожащим голосом спросила она.
Гийом ее поцеловал, потому что Элизабет плакала, но не осмелился спросить, что за дурной сон на этот раз так ее напугал.
В замке Гервиль, среда, 3 ноября 1886 года
Гуго Ларош возвращался с конной прогулки. Он только что проинспектировал свои виноградники, где работники уже приступили к обрезке. Идеальное время для такой важной работы, ведь обильный урожай уже собран…
Он направил лошадь к конюшням, по пути скользнув недовольным взглядом по тому месту, где некогда росла огромная ель - предмет его гордости, уничтоженный молнией. При падении двухсотлетнее дерево повредило крышу полукруглой башенки, но ее, к счастью, уже отремонтировали. Вид пня заставил его поморщиться. Он напоминал о вечере, когда все и случилось, о неумолимо яростной грозе и прощании с Катрин, уехавшей на следующее утро.
Навстречу хозяину выскочил конюх Венсан, крепкой рукой перехватил поводья. Ларош легко спешился.
- Передашь старику Леандру, чтобы посадил сирень - там, на месте старой ели. Смотреть на нее будет приятнее, чем на этот обрубок!
- Слушаюсь, мсье! Я прослежу! Мадам вас ждет.
- Ничего, подождет. Хочу выгулять кобылу, купленную этим летом. Мне нужно движение.
На исхудалом лице виноградаря отражался холодный гнев - чувство, не покидавшее его с момента отъезда единственной дочери. Венсан, краснея от смущения, все же проявил настойчивость:
- Мадам просила вас разыскать, и я как раз седлал мерина,[14] чтобы ехать за вами на виноградник, патрон, - и тут же поправился: - Прошу прощения, мсье.
Гуго Ларош всмотрелся в физиономию слуги. Венсан в свои тридцать с хвостиком робостью не отличался, а сегодня он явно был чем-то расстроен.
- Что ж, раз так, прогулку придется отложить. Надеюсь, ты не скрываешь от меня ничего важного? Вид у тебя такой, будто ты серьезно набедокурил.
Конюх промолчал, что окончательно заинтриговало Лароша. Пожав плечами, хозяин удалился. Стоило ему войти в вестибюль, как навстречу выбежала жена, протягивая к нему руки. Адела по натуре была не очень ласкова и старательно скрывала свои эмоции, поэтому он по-настоящему испугался, увидев ее в слезах.
- Гуго! О боже! - воскликнула она, рыдая. - Наша дочь, Гуго!
Адела едва держалась на ногах и вынуждена была обхватить мужа за шею. Он не усомнился ни на миг: случилось несчастье. Чувство было такое, будто его со всего маху ударили в грудь.
- Адела, говори! Ну же, расскажи, что… - пробормотал он.
- Принесли телеграмму от Гийома, сегодня утром, едва ты уехал. Катрин умерла, Гуго!
- Умерла? - в растерянности повторил он. - Это невозможно. Нет, нет и нет! Только не моя девочка! Не Катрин!
Он довольно грубо оттолкнул жену, чтобы выместить злость на первом же попавшемся под руку предмете, коим оказалась китайская ваза, стоявшая на столике с мраморной столешницей и гнутыми ножками красного дерева. Фарфоровая вещица с синей росписью разбилась от удара о потемневший от времени плиточный пол.
- Покажи мне эту бумажку! - надрывно крикнул он. - Я поверю, только когда сам прочту, своими глазами!
Адела Ларош, без кровинки в лице, прошла в гостиную и взяла с фортепьяно прямоугольный листок бумаги, чуть смятый. Муж выхватил его, скрипя зубами, с безумным взглядом. Прочитав, издал вопль ужаса, а в краткости этого послания он увидел… безразличие.
- «Катрин умерла в родах на борту. Детали в письме. Г. Д.», - вполголоса прочел он.
- Мы не знаем даже даты смерти, - сокрушалась Адела. - И ни слова о том, где она похоронена. Наша дочь, Гуго! Наше единственное дитя! Мы никогда ее больше не увидим!
Аделе пришлось присесть: от такого потрясения у нее начался приступ удушья. Гуго Ларош, наоборот, забегал между камином и фортепиано, и его лицо превратилось в маску ненависти.
- А мы ведь предупреждали Катрин об опасностях этого путешествия, да еще на седьмом месяце беременности! - буйствовал он. - Но нет!
Она бы последовала за своим мужем-деревенщиной в Китай, если б он только попросил! Попадись он мне сейчас, этот Гийом, я бы его пристрелил, как бешеную собаку. Он убил нашу дочь! Слышишь, это он ее убил!
- Замолчи, Гуго, вдруг кто-нибудь услышит, - жалким голосом попросила Адела.
Их горничная Мадлен, которая до этого момента украдкой подслушивала за створками двойной двери, ведущей в курительную комнату, тихонько удалилась. Венсан поджидал ее в кухне. Ему было любопытно, что стряслось у хозяев.
Мадлен
