Жанна Бурен - Премудрая Элоиза
Как мы и условились, через несколько дней после бракосочетания ты известил меня, что придешь на следующий день. Тебе пришлось принять тысячу предосторожностей, чтобы никто не застал тебя при совершении столь позорного действия — воссоединении с той, что была твоей супругой пред Богом и людьми! Поскольку по крайней мере нам не нужно было прятаться от дяди, я больше о нем и не думала. Сибилле было поручено тайно провести тебя ко мне с наступлением темноты.
Увы! Начинался июнь с его длинными днями и слишком короткими ночами. Нам пришлось ждать допоздна, пока все уснут, а тепло располагало к долгим прогулкам и бесконечной болтовне.
Я была на вершине нетерпения. Как когда-то, я ждала тебя в своей комнате. Хотя радостное возбуждение тех дней было утрачено, а звание мужа, которым ты мог теперь кичиться, ничего не добавляло к моей привязанности, я приготовилась к этой встрече, как к празднику. Нужно было любой ценой предохранить от обыденности те долгожданные мгновения, которые ты мне посвятишь.
Искупавшись, натершись эссенцией туберозы, надев простую шелковую сорочку с вышивкой на вороте и манжетах, распустив волосы по плечам и скрепив их на лбу лентой, украшенной жемчугами, я постаралась явить собой образ юной супруги, принимающей своего господина.
Моя комната была заботливо убрана, пол усыпан лепестками роз, яркие подушки разбросаны там и сям, твои любимые блюда расставлены на одном из сундуков рядом с хрустальным кубком и кувшином с ароматным вином.
Все должно было способствовать нашему блаженству. Увы! Если в нашей власти придать желаемый вид внешнему убранству, то подчинить себе чувства мы не вольны. С самого начала неуловимое смущение прокралось в нас, отравив даже вдыхаемый нами воздух. Несмотря на все усилия придать нашей встрече всю возможную приятность — а может быть, как раз и из-за этого — мы испытывали смутную неловкость. Вся искусственность попытки восстановить положение в том виде, каким оно было до нашего бегства, бросалась в глаза. Невозможно произвольно вычеркнуть из жизни десять месяцев, столь богатых событиями, столь чреватых последствиями. Исчезла естественность, и каждое слово, каждый жест становились фальшивыми!
После тщетных попыток завязать беседу мы исступленно бросились друг другу в объятия. Нужно было забыть абсурдность нашего положения и в самой глубине объятий обрести правду нашей страсти.
Каким только безумствам ни предавались мы той ночью в темной комнате, где я задула свечи! Через раскрытое окно к нам проникали запахи сада. Аромат созревшей клубники и садового чабреца, благоухание снежной плоти лилий, доносившиеся с другой стороны реки запахи трав навсегда останутся в моей памяти соединенными с испарениями наших разгоряченных тел, которые они омывали, не освежая.
В отчаянной жадности, с какой мы обладали друг другом, было нечто другое, чем просто погоня за сладострастием. То было дикое желание заглушить в сердцах не покидавший нас страх.
Наконец, мы уснули посреди смятых простынь, так и не сумев обменяться ничем, кроме плотских чувств. Нежная беседа, которой я ждала, так и не родилась. Парадоксальным образом наше неистовство было своего рода признанием неспособности общаться, которую осознали мы оба.
Ты внезапно проснулся еще до зари. Тебя гнал страх быть замеченным по выходе от меня. Ты оделся, поспешно поцеловал меня и умчался.
Разве так покидает муж жену после первой брачной ночи? И вправду, совсем не новобрачными были эти часы, украденные нами у нашей лжи. Брак, так безрассудно заключенный нами в расчете на расположение дяди Фюльбера, не сулил ничего доброго.
Вспоминая о неделях, протекших таким образом, я спрашиваю себя, как мы вообще решились поддерживать столь смехотворную игру.
Наше взаимное влечение друг к другу было настолько велико, что мы, по всей вероятности, еще долго продолжали бы цепляться за эту видимость, если бы поведение дяди не повернуло ход событий.
Сегодня я должна попытаться без гнева объяснить поведение Фюльбера, сколь трагичен бы ни был его результат. Я должна оставаться беспристрастной. Разве не буду я судима, как сужу сама? Ясно, что этот наделенный гордыней и духом семьи человек был уязвлен одновременно в своем тщеславии и в своей любви ко мне. Не менее ясно и то, что несмотря на разочарование, он все еще сохранял ко мне остаток привязанности — в силу привычки, разумеется, и в память о моей матери. Конечно, он был зол на меня, но еще не отвергал. Возмещение в благообразной, должной форме умиротворило бы его. Что же мы предоставили ему в качестве сатисфакции? Тайный брак, о котором никто не должен знать!
Хорошую же компенсацию мы ему предложили!
Мир квартала Нотр-Дам, мир университета, да и весь Париж были в курсе моего греха, а о моем возврате к добродетели никому не должно было быть известно!
В уме Фюльбера, заболевшего от тайной обиды, укрепилась навязчивая идея: пусть все узнают правду. Пока я была в Бретани, в руках родственников Абеляра, он молчал. Он боялся за меня и не имел средств обелить мою репутацию. Теперь я вернулась под семейный кров, и моя честь была восстановлена.
Как же можно было в таких обстоятельствах хранить молчание? Желание заговорить не оставляло его в покое. Должно быть, он боролся с искушением, но его натура, жаждавшая уважения и почтения, толкала его к клятвопреступлению. Как же так, на протяжении многих жестоких месяцев он был вынужден жить опустив голову, терпеть позор, страдать от упреков, от сочувствующих мин или насмешек близких, умирать от стыда и бессильного гнева, не имея возможности объясниться. А теперь, когда я вернулась на путь приличий, он не может возвестить об этом во всеуслышание? Ты не подумал, Пьер, о губительных для совести последствиях такой жажды знаков внешнего уважения. Они были, однако, предсказуемы.
По осунувшемуся лицу дяди я могла следить за ходом этой безжалостной схватки. Она была проиграна заранее. Так что я готовилась к последствиям. Они не заставили себя ждать.
Убедив самого себя в обоснованности своих доводов, дядя решился заговорить. Полагаю, он даже испытал при этом некое грубое, смутное удовольствие. Тем родственникам, которые присутствовали при нашем бракосочетании, он дал понять, что настал час пренебречь щепетильностью. Разве Абеляр, соблазняя меня в его собственном доме, обременял себя подобной деликатностью? Необходимость омыть семейную честь казалась им, несомненно, достойным оправданием разглашения тайны.
Фюльбер и его близкие думали, должно быть, и о риске, которому мы вновь подвергали себя. Наши встречи, какими бы редкими и тайными они ни были, могли быть замечены. «Если Абеляр и согласен, чтобы его жену вновь принимали за любовницу, — думали, наверное, они, — то мы не можем допустить такого позора и бесчестия».
