Пенелопа Уильямсон - Сердце Запада
Гас опустил голову, и его волосы упали ей на щеку. Одной рукой он пытался расстегнуть ширинку, а другой схватил подол ночной рубашки жены и задрал до талии.
Влажный жар истекал из ее сокровенного местечка, словно Клементина таяла.
– О, пожалуйста, – попросила она, желая чего-то, чего-то, чего-то…
Гас неподвижно навис над ней. Его грудь поднималась и опускалась, дыхание было тяжелым и прерывистым. Потная шея блестела под светом фонаря.
– Извини, но сейчас я должен быть в тебе, малышка. Должен войти в тебя.
И именно это он и сделал: проник в нее своим твердым и жестким мужским органом. Клементина чуть не завопила. Только засунув кулак в рот, смогла сдержать крик. Ее глаза широко распахнулись, когда Гас глубже вторгся в нее. Казалось, он разрывает ее пополам. Клементина боролась с болью, смиряя желание сбросить мужа. Он снова и снова вонзался в нее, а затем содрогнулся, выгнул спину и застонал.
Гас повалился на нее, переводя дух, и уткнулся лицом в ее волосы. Клементина хотела пожаловаться, что он того гляди раздавит ее, но не могла вдохнуть. Между ног горело, там глубоко внутри, где муж по-прежнему растягивал ее плоть. Владел ею.
Гас слез с Клементины, перекатился на бок и повернул ее так, что теперь они лежали нос к носу. Жжение между ног несколько утихло. Сейчас она чувствовала там горячую влагу. Неужели он что-то в ней порвал, и теперь она истекает кровью?
Простыни сбились внизу постели, ночная рубашка скомкалась на талии. Воздух холодил обнаженную кожу. Но Клементина даже не шевельнулась, чтобы прикрыться. С содроганием сердца она глубоко вдохнула. В горле скребло, в груди возникла саднящая боль.
Согнутыми пальцами Гас провел по ее рту, потянул за нижнюю губу.
– Господи, ты такая узенькая. У меня… никогда прежде не имел девственницы. Никак не ожидал, что ты окажешься такой тесной. Было очень больно, да?
– Да.
– Ох, малышка. – Он приподнялся над ней, обхватил бледное лицо ладонями. – Я так сильно тебя хотел, что не смог… В следующий раз постараюсь нежнее, медленнее.
В глазах вскипели слезы, и она зажмурилась. Но не от боли ей хотелось плакать. А от разочарования. Почему-то Клементина ждала, что этот сокровенный акт что-то изменит в их отношениях. Сделает их правильными и совершенными. «Сотворивший вначале мужчину и женщину сотворил их. Посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью…». Единою плотью. Муж взял ее, обладал ее телом. Сейчас они должны сделаться одним целым. Но все же никогда прежде Клементина не чувствовала себя более одинокой.
– Я люблю тебя, малышка, – прошептал Гас и замер, и Клементина знала, чего он ждёт. – Надеюсь, ты поняла, как полюбить меня, – продолжил он, когда молчание затянулось.
Клементина открыла глаза. Его лицо парило над ней. Гас улыбался ей глазами, и она внезапно вспомнила о первой встрече с ним, ковбоем её мечты.
– Я постараюсь любить тебя, Гас, – обещала она. – Постараюсь.
Он выдохнул сквозь смех.
– Клементина… всегда такая серьезная. – Гас поднял руку жены и провел большим пальцем по шрамам, оставленным отцом. – Больше никто не причинит тебе боли, малышка, – сказал Гас, но она-то знала, что он лжет. Он сам легко мог причинить ей боль, даже не желая того.
* * * * *
Горячий воздух, воняющий низкосортным виски и застарелым потом, ударил в нос Заку Рафферти. Он позволил двери закрыться за ним с глухим ударом, и присутствующие повернулись к нему. Все, за исключением рыжеволосой женщины, которая раскладывала пасьянс за столом у плиты.
Он повесил патронташ на вешалку из оленьих рогов под табличкой, гласившей: «Оставляйте оружие здесь». После чего направился к барной стойке в обход лужи воды.
– Вечер добрый, Сафрония, – сказал Зак подтиравшей пол женщине.
За ее юбки цеплялся ребенок лет трех. Девочка взглянула на Рафферти, ее глаза широко распахнулись, и вокруг пальца, засунутого в рот, начала расплываться улыбка. Рафферти взъерошил светлые кудряшки, а затем потянул малышку за ухо, и в ладони каким-то волшебным образом появилась монетка.
– Ой, посмотри-ка сюда, маленькая Пэтси. У тебя из ушек выскакивают пятаки.
Смеясь от радости, девчушка схватила монетку. Женщина наклонила голову и что-то пробормотала, черная вуаль на лице едва колыхалась от ее дыхания.
Рафферти бросил мелочь на стойку, испещренную круглыми следами от стаканов.
– Лей хорошего пойла, Шило, – скомандовал он. – Не той бормотухи из бочки.
Шило вытащил пробку зубами, поставил бутылку перед Рафферти, чтобы тот налил себе, сгреб монеты и бросил в ящик для денег.
Рафферти положил на прилавок еще двадцать пять центов.
– Составь мне компанию.
Круглое черное лицо расплылось в широкой улыбке.
– Не хочу задеть ваши чувства отказом, сэр.
Шило плеснул себе выпивку и, подняв стакан, произнес:
– Ваше здоровье.
– И твое.
Рафферти глотнул половину рюмки и дернулся. Алкоголь сдобрили кайенским перцем, чтобы добавить огонька, и адская смесь чертовски драла горло. Однако, достигнув желудка, пойло расслабило его нервы, натянутые как скрипичные струны.
Зак развернулся, прислонился к барной стойке и принялся обозревать «Самое лучшее казино Запада».
Ветер дико завывал, колыхая листы жестяной крыши. Две большие медные лампы с красными стеклами висели на стропилах, скрипя и раскачиваясь, придавая помещению жуткий вид. Новое пианино стояло у дальней стены, его клавиши злорадно ухмылялись.
Сафрони закончила мыть пол и теперь опустошала плевательницы, выливая содержимое в ведро, а ее дочь по-прежнему держалась за юбки. Зак задался вопросом, насколько он должен изголодаться, чтобы на это пойти. Пожалуй, не так уж и сильно, ведь, если припомнить, он делал кое-что и погаже. В красном свете черная вуаль придавала женщине таинственности и экзотичности. Словно девушка из гарема в дешевом цирке. Но однажды он видел скрытое под вуалью лицо, видел, что с ней сотворили, и не мог обманываться.
Две шлюхи скучающе развалились на стульях. Обычно их было трое, и Зак предположил, что третья сейчас, наверное, в задней комнате ублажает клиента. В зале был занят только один стол: трое мужчин перекидывались в покер. Похоже, игра шла напряженная, раз никто не разговаривал. Щегольский покрой одежды одного из игроков выдавал профессионала.
На ночь Шило отложил свою скрипку, поэтому никто не танцевал. Единственный шум исходил от овчара в черной цилиндрической шляпе и фартуке с нагрудником, который стоял в конце барной стойки и за неимением собеседника беседовал сам с собой. И все потому, что овчары так же приветствовались в стране крупного рогатого скота, как шлюха в гостиной пастора.
