Елена Арсеньева - Роковая любовь немецкой принцессы
– Ну, Поль, вы же знаете, что у него ничего не получилось бы, – спокойно ответил Андрей, стараясь не смотреть на великую княгиню и особенно на ее декольте, в котором взволнованно вздымались щедро открытые груди.
Между ними пряталась родинка. Когда Андрей начинал ее целовать, Вильгельмина просто с ума сходила от страсти.
А что с ней делается, когда Павел целует эту родинку? Или он ее не целует?
Андрей привычным усилием подавил ревность и заставил себя слушать застольную болтовню.
– Боже мой, неужели вы такой пылкий приверженец Russisch-orthodoxe Kirche?! – насмешливо воскликнула Вильгельмина.
– Изволите шутить, ваше высочество? – расхохотался Андрей. – Я просто ни во что не верю, ни в каких богов, ни в православных, ни в лютеранских.
– Сознаюсь вам, я тоже… Именно поэтому я с такой легкостью приняла новую веру.
– Иначе, – гордо заявил Павел, – ты не смогла бы стать русской царевной и моей женой, и у тебя не было бы надежды сделаться в будущем императрицей.
– Ах, Боже мой, что же это за честь – вечно оставаться будущей императрицей! – грустно вздохнула Вильгельмина.
– Ну, пока жива матушка, мне надеяться не на что, – пожал плечами Павел. – Она власти из рук не выпустит. А я, видит Бог, не могу желать смерти матери, как бы дурно она со мной ни обходилась!
– Я ей тоже не желаю смерти, – горячо проговорила Вильгельмина, хотя, конечно, ни за что не стала бы божиться… просто на всякий случай: а вдруг там, на небе, кто-то и впрямь есть, и он все слышит и карает лгунов страшными карами? – Однако я диву даюсь ее неразумию! Она ведь уже очень старая женщина!
Вильгельмину мало заботило, что Екатерине в описываемое время было сорок пять. Отнюдь не старуха! Но ей-то только девятнадцать! И она считала, что свекровь заедает им, молодым, жизнь. По мнению Вильгельмины, Екатерина должна была тотчас же по женитьбе сына постричься в монастырь и освободить престол.
Что она сама станет делать в этом возрасте, великая княгиня предпочитала не загадывать.
– Если ты намекаешь на то, что она вдруг устанет и отречется от престола, то зря ты это делаешь, – ухмыльнулся Павел. – Моя мать прекрасно понимает, сколько свободы дает ей власть!
– Свободы менять мужчин, когда захочется? – с презрением проговорила Наталья. – Это ты имеешь в виду?
– Да и это тоже. Такое бесстыдство! – горячо воскликнул Павел. – Мой отец был убит братьями ее любовника Орлова! Я всегда ненавидел их всех!
О том, что именно стараниями Орлова он некогда приобщался к запретным радостям жизни, Павел сейчас не вспоминал. Некогда он благодарил графа Григория за это, умолял его снова и снова сходить с ним к фрейлинам… сейчас же был убежден, что благодарить не за что. Не потому, что находил старания графа развратными, беспутными, безнравственными. Просто был убежден, что и сам, без Орлова, управился бы!
– Я слышала, русский народ очень высоконравствен и богобоязнен, – вкрадчиво проговорила Вильгельмина. – Наверное, разврат, который творится на троне, не может не возмущать простых людей?
– Ну, он их, может быть, и возмущает, а что они могут сделать? – пожал плечами Павел, с вожделением глядя на блюдо, полное телячьих дымящихся Wь rstchen, которые подал Ганс. Павел обожал Würstchen! Их готовили нарочно для него каждый день по особому рецепту, который прислала ему ландграфиня Дармштадтская. Этот рецепт Генриетта-Каролина, желая порадовать зятя, выведала у самого императора Фридриха: тот любил стряпать и знал массу совершенно необыкновенных блюд. – Они же не могут потребовать, чтобы им сменили императора! Кто их будет слушать! Уж точно не матушка!
Вильгельмина кивнула с самым разгневанным видом:
– Да! Это возмутительно!
Конечно, в этот миг она не думала, что, даже хорошенько покопавшись во всей мировой истории, невозможно отыскать короля, царя, императора, кесаря, который отрекся бы от престола только потому, что так хочет какой-то там народ. Ее возмущало поведение именно Екатерины.
При этом, почти так же как на Екатерину, она невероятно злилась на Павла, который принялся с аппетитом разрезать хорошенькую поджаристую Würstchen.
Боже, какой аромат… К сожалению, Вильгельмина может только с вожделением любоваться сосисками и вдыхать их аромат. Есть не может, хотя обожает их. У нее начинает так болеть желудок, что…
Ах, ну почему, ну почему все самое лучшее, что она так любит, к чему стремится, ей запрещено, не врачами, так судьбой?! Würstchen, Андре, трон…
– А между прочим, этот проклятый казак Пугачев, который овладел сейчас всем Поволжьем, – безразличным тоном проговорил в это время граф Андрей, отказываясь от сосисок (он не выносил их резкого, острого вкуса и понять не мог, как вообще можно есть это рубленое мясо… ах, какое счастье, что Минна так нежна и так брезгливо отворачивается от этой грубой солдатской еды!), но признательно кивая Гансу, который положил ему большую куриную котлету, – очень бранит императрицу за ее поведение, которое он называет распутным и непристойным.
– Да оно такое и есть, – буркнул Павел, и Вильгельмина энергично кивнула, тоже принимаясь за куриную котлету.
Павел отхлебнул вина, которое Ганс наливал ему из особой бутылки. Он не обращал внимания, что Андрею и Вильгельмине наливали из другой.
Влюбленные переглянулись поверх тарелок, ножей и вилок, одновременно положили в рот по кусочку нежной котлеты и принялись есть… Каждое движение их языков, облизывающих губы, было исполнено особого томного смысла, понятного только им двоим.
– Именно поэтому он и называется именем моего покойного отца, что возмущен поведением императрицы, – жуя, проговорил Павел. – Ему хочется, чтобы человек, сидящий на троне, был славен своими деяниями, совершенными для страны, а не для горстки красавчиков. Честное слово, я был бы даже рад, если бы он дошел до Петербурга и прогнал мать с трона! Тогда справедливость восторжествовала бы! И я горд тем, что этот мятежник назвался именем моего несчастного отца!
Вильгельмина и граф Андрей снова переглянулись, но теперь уже не томно. Недалекость Павла в очередной раз поразила их. Он и в самом деле считает справедливым, чтобы какой-то яицкий казак начал править Россией – пусть даже называясь именем убитого императора? Или Павел настолько наивен, что убежден: «император Петр Третий Федорович», освободив престол от «распутной жены-изменницы» (как он честил Екатерину в своих манифестах), передал бы его сыну, а сам удалился бы в то небытие, из коего возник? Или… или Павел уже построил в своем причудливом, далеком от осмысления подлинной жизни уме некий план, в результате которого он приказал бы кому-нибудь отправить его в это небытие насильственно?
