Мэри Бэлоу - Больше, чем любовница
– Не случится, если Фердинанд – мой брат. Хотя, думаю, он купил норовистых лошадок, таких, что и за год не объездишь.
Герцог и гости еще долго говорили о гонках, о Джардине же на время забыли.
Но Джейн до самого вечера думала о Сидни. Даже ночью, лежа в постели, она видела перед собой мертвенно-бледное лицо Сидни с запекшейся кровью на виске. А граф в Лондоне, и ее ищут сыщики с Боу-стрит. Джейн пыталась представить, как, покинув Дадли-Хаус, отправится к графу, чтобы объясниться.
Может, ей сразу станет легче, когда отпадет необходимость скрываться? Легче от того, что ее посадят в тюрьму? От того, что ее будут судить на потеху публике, а потом повесят? Но могут ли дочь графа повесить? Графа не могут, это Джейн знала. Но ведь у нее не было титула,.. Так повесят ее или нет?
Почему двоюродный брат ее отца не носил траур? Может быть, Сидни все же жив? Нет, глупо надеяться…
Джейн поднялась с постели, К чему делать вид, что пытаешься заснуть? Ведь заснуть все равно не удастся. Она зажгла свечу, накинула плащ поверх ночной рубашки и вы шла из комнаты в надежде, что ей удастся найти в библиотеке книгу с занятным сюжетом и отвлечься от тревожных мыслей.
Спускаясь по лестнице, Джейн услышала чудесную музыку – кто-то играл внизу на фортепьяно.
Но кто там мог играть? Для гостей слишком поздно. К тому же в холле не было света. Виднелась лишь узкая полоска света, пробивавшаяся из-под двери в музыкальную комнату, оттуда и доносились чарующие звуки… Джейн все же решилась открыть дверь.
Играл герцог Трешем. Он сидел за фортепьяно, а костыли лежали рядом, на полу.
Герцог играл, не глядя в ноты, закрыв глаза. Джейн впервые слышала эту музыку, но она сразу же поняла, что Трешем – замечательный музыкант.
Девушка замерла у порога, она слушала как завороженная. Казалось, музыка исходит не от инструмента, а от музыканта – точно такое же ощущение возникало, когда играла мать Джейн.
Прошло минут пять, прежде чем музыка стихла и пальцы герцога оторвались от клавиш. Однако его глаза по-прежнему были закрыты.
И вдруг Джейн поняла, что является соглядатаем, что она вторглась туда, куда ее не звали. Девушка хотела уйти, но было поздно – герцог внезапно открыл глаза. Какое-то время он смотрел на нее, но, казалось, не видел. Потом глаза его вспыхнули гневом.
– Какого дьявола? Что вы здесь делаете?
Джейн по-настоящему испугалась. Она бы не удивилась, если бы герцог запустил в нее костылем.
– Простите… Я спускалась за книгой и услышала музыку. Где вы научились так замечательно играть?
– Говорите, замечательно? – прищурился Трешем. – Я просто стучал по клавишам, мисс Инглби. Ради собственного развлечения. Я не знал, что играю для публики.
Он презрительно усмехнулся, и Джейн вдруг поняла, что эта его усмешка всего лишь маска. Раньше ей и в голову не приходило, что герцог Трешем – совсем не такой, каким казался. Но теперь-то она осознала: этот сложный и противоречивый человек никогда не раскрывался ни перед ней, ни перед своими гостями. – Нет-нет, вы не просто стучали по клавишам, – возразила Джейн, хотя и понимала, что ей лучше помолчать. Закрыв дверь, она вышла на середину комнаты. – Вы прекрасно играли, ваша светлость. Господь наделил вас редким даром. И вы не развлекались. Вы предавались любимому занятию всей душой.
– Глупости! – воскликнул герцог. – Меня никто никогда не учил играть, Джейн. И я даже не умею читать ноты.
– Вас никто не учил? – удивилась девушка. – Так что же вы тогда играли? Как вы сумели выучить это произведение?
Герцог не ответил, но Джейн и так все поняла.
– Вы не распускаете их даже на ночь? – спросил он неожиданно.
Волосы. Он говорил о ее волосах, тяжелой косой ниспадавших на спину. Но ее не так-то легко было сбить с толку.
– Ваша светлость, вы сами сочинили эту музыку. Ведь так?
Герцог пожал плечами:
– Я уже говорил, что просто развлекался.
– Отчего вы стыдитесь своего таланта? Почему не желаете признавать его?
Он грустно улыбнулся:
– Вы не знаете моих родственников.
– Они полагают, что игра на фортепьяно, сочинение музыки и любовь к искусству – это нечто несовместимое с представлениями о доблестном продолжателе рода Дадли, не так ли?
– Не только несовместимое, но и граничащее с женоподобием, – усмехнулся Трешем.
– Бах – мужчина, – сказала Джейн, поставив свечу на инструмент. – И так ли женоподобны все остальные композиторы?
– Они не принадлежали к роду Дадли. Если бы у нас в роду появился композитор, его бы считали женоподобным. О, Джейн, – Джоселин с ухмылкой взглянул на ее ноги, – да вы босиком, по-домашнему?
– Кто так считал бы? Вы? Ваш отец? Или дед?
– Все трое. Святая троица, так сказать.
– Не богохульствуйте. Ваш отец должен был знать о вашем таланте. Такое не утаишь. Талант требует выхода, как, например, этой ночью. Значит, отец никак не поощрял вас, я правильно поняла?
– Я так и не научился играть. С меня хватило двух раз… Знаете ли, мне не слишком понравилось всю ночь спать на животе, потому что к спине нельзя было притронуться.
Джейн промолчала. Охваченная гневом, она пристально смотрела на сидевшего перед ней циничного и жестокого светского льва, на человека, из которого все самое лучшее еще в детстве было выбито плетью. К сожалению, его грубый и невежественный отец не понимал очень простых вещей, например, того, что лишь всесторонне развитая личность является полноценным человеком, то есть неповторимой индивидуальностью. Однако герцог Трешем, похоже, поставил перед собой цель соответствовать идеалам своего невежественного предка. И почти преуспел в этом.
Тут он вновь заиграл, но на сей раз мелодия оказалась знакомой.
– Знаете, что это? – спросил герцог, не поднимая глаз.
– «Барбара Аллен». Одна из самый чудесных и грустных баллад.
– Вы поете? – спросил он.
– Да, – сказала Джейн.
– Тогда пойте. – Трешем перестал играть и взглянул на девушку. – Садитесь рядом со мной на скамью. Раз уж вы пришли, то хоть спойте. А я постараюсь играть поприличнее.
Она села рядом с герцогом и стала смотреть на его руки – он уже играл вступительные аккорды. Джейн и раньше обращала внимание на руки Джоселина. У него были узкие кисти и длинные изящные пальцы. Однако она и предположить не могла, что эти руки – руки музыканта. Теперь же в этом не было сомнений. Казалось, его пальцы ласкают клавиши, а вовсе не извлекают из инструмента звуки;
Джейн спела балладу от начала до конца. Сначала она испытывала смущение, но вскоре забыла обо всем на свете – оставалась только музыка. И грустная история Барбары Аллен.
