Филиппа Грегори - Широкий Дол
Люси принесла из гардеробной мое зеленое платье-сак. Корсаж, суживающийся книзу, спереди туго перетягивался поясом, а широкие полы и задняя часть юбки свободно летели сзади.
– Хорошо, – удовлетворенно заметила я, туго перепоясавшись лентами корсажа, – только здесь дышать нечем. Откройте окно, Люси.
Она распахнула окно, но снаружи в комнату хлынул горячий и влажный воздух, точно из носика кипящего чайника. Я даже застонала невольно.
– Ох, хоть бы скорей эта погода переменилась! – вырвалось у меня. – Воздух просто горло обжигает. Даже двигаться трудно. И все вокруг кажется каким-то страшно тяжелым!
Люси без малейшего сочувствия глянула на меня и сказала:
– Да уж, эта жара и на детей плохо действует. Няня мастера Ричарда спрашивала, не зайдете ли вы в детскую, когда переоденетесь. Мальчик беспокойно себя ведет, капризничает. Она говорит, что у него, наверное, зубик режется.
Я пожала плечами. Только что надетое шелковое платье уже успело нагреться и прилипнуть к телу.
– Попросите мистера МакЭндрю к нему зайти, – сказала я. – А мне еще нужно подготовиться к поездке на мельницу. Мистер МакЭндрю лучше меня знает, что в таких случаях делать. Да и Ричард его любит.
Я снова встретилась в зеркале с глазами Люси и мгновенно прочла в них приговор той женщине, что не желает даже зайти к своему ребенку, который нездоров и зовет ее.
– Ох, перестаньте, Люси! – устало сказала я. – Просто скажите мистеру МакЭндрю, чтобы он сразу же поднялся в детскую, а потом возвращайтесь и напудрите мне волосы.
Она послушалась и ушла, а я отошла к окну, пытаясь вдохнуть хоть глоток свежего воздуха. Розы в саду утратили свои чудесные оттенки. Я уж и припомнить не могла, как прелестно выглядел наш розарий до того, как над нами сомкнулась эта кошмарная мгла. Зеленая трава на выгоне казалась серой и какой-то призрачной. Алые розы выглядели зелеными и больными. Брюхо грозовой тучи нависло уже над крышей дома, и я, задрав голову, посмотрела на пурпурные края облаков, кипевших над верхним краем этой тучи, вызывая нечто родственное клаустрофобии. Этот могучий облачный купол простирался от вершин холмов до начала общинных земель, и в его своде не было ни одного просвета, ни одной щели, в которую мог бы проникнуть солнечный луч или глоток воздуха. Единственное, что ярко освещало землю, – это некий занавес из неустанно сверкавших молний, после которых раздавался такой оглушительный треск грома, словно это ломался пополам хребет Широкого Дола, не выдержав тяжести моих планов. Белые вспышки молний слепили глаза, вызывая легкое головокружение; оно так и не прошло, когда Люси напудрила мне волосы и подала шаль.
– Нет, шаль я, пожалуй, брать не буду, слишком жарко, – сказала я. Даже простое прикосновение к шерстяной ткани тут же вызвало у меня желание почесаться, и я снова вся взмокла.
– Вид у вас какой-то нездоровый, – холодно заметила Люси. Чувствовалось, что в ее душе теперь не осталось никаких теплых чувств ко мне. Я могла умирать, но она бы и бровью не повела.
– Я прекрасно себя чувствую, – столь же холодно ответила я. – Спасибо, Люси, вы можете идти. Сегодня вечером вы мне больше не понадобитесь. Вы, горничная леди Лейси и все остальные тоже намерены сегодня на мельницу пойти?
– Если разрешите, – сказала она, и я услышала в ее голосе откровенный вызов.
– Разрешаю, – сказала я. Я слишком устала, чтобы вступать с ней в поединок. Похоже, я полностью истощила всю ту приязнь, которую слуги всегда ко мне испытывали. Я истощила тот запас любви, с которой ко мне когда-то относились все люди в этом поместье. Я все еще была очень молода, но, похоже, прожила уже слишком долго. Я успела насладиться жизнью в те, лучшие свои, годы, когда меня со всех сторон окружала любовь, когда буквально все обожали хорошенькую «мисс Беатрис». Теперь я чувствовала себя старой и усталой, мечтающей только о том, чтобы лечь и уснуть. Я быстро прошла мимо Люси, и шелковый трен моего платья с шуршанием летел за мной следом, дрожа и переливаясь, точно поток зеленого яда, когда я спускалась по лестнице. Но я утратила даже свою прежнюю, быструю и легкую походку; я чувствовала себя не хорошенькой девушкой, а какой-то улиткой, слизняком, который оставляет свой липкий след на всем, чего коснется.
Они все уже ждали меня в холле; и карета стояла у крыльца. Гарри выглядел на редкость представительно в сером шелковом камзоле, черном вышитом жилете и серебристо-серых чулках. Селия казалась напрочь лишенной цвета в темно-синем шелковом платье, которое ей совершенно не шло и придавало ее напряженному бледному лицу какой-то желтоватый оттенок. Джон, как всегда, был хорош собой и весьма тщательно одет; кроме того, в его глазах светилось понимание того, что все это не может длиться вечно, а значит, с той же неизбежностью, с какой надвигается эта гроза, в нашей усадьбе тоже что-то важное непременно должно перемениться. Они дружно повернулись ко мне, когда я вошла, и я, охваченная внезапным приступом гнева и возмущения, подумала: «Боже мой! Что же я наделала? Я тщательно планировала свою жизнь; я брела по колено в крови; я убивала – и собственными руками, и случайно; я все продолжала и продолжала так жить, пока сердце мое не стало совсем холодным и ожесточенным. Но зачем? Чтобы эта бесполезная троица могла и впредь жить здесь в полном достатке и с чистой совестью? Чтобы я до конца жизни могла каждый день их видеть? Чтобы каждый ужасный день своей ужасной жизни я видела перед собой Гарри, Селию и Джона, пока не умру? Неужели я для этого затеяла и вела всю эту долгую и трудную борьбу?»
Я с трудом справилась с собственным лицом; я даже коснулась пальцами лба, прикрывая его, чтобы успеть разгладить горестные морщины и убрать из глаз выражение полного отчаяния.
– Прошу прощения за то, что заставила вас ждать, – непринужденным тоном сказала я. – Ну что, поехали?
Отвезти нас мог только кучер Бен – он единственный из слуг еще оставался в доме. Все остальные были уже на мельнице – их на всю ночь отпустила наша добрая Селия, чтобы они хорошенько попраздновали вместе с жителями деревни. Так что Джону пришлось самому поднять ступеньки и закрыть дверь кареты. Неприятное покачивание кареты и этот странный предгрозовой свет вызвали у меня воспоминание о морской болезни, которой я страдала на корабле, и я плотнее сжала губы. Селия и Джон вполголоса разговаривали о том, как провалились все их благотворительные попытки, и о том, что вряд ли удастся изменить жизнь деревни к лучшему; и мне снова послышались в голосе Селии знакомые панические нотки, когда она сказала: «Что бы мы ни делали, этого, увы, совершенно недостаточно! Сколько бы денег мы ни вкладывали, мы все равно, похоже, только оттягиваем их страшный конец. Мы ничего, ничего не можем, а ведь впереди зима!»
