Алексей Пазухин - КУПЛЕННАЯ НЕВѢСТА (дореволюционная орфоргафия)
Звонъ большаго серебрянаго колокольчика раздался по всему дому.
XI.
На звонокъ вошла Матрена и остановилась въ дверяхъ.
— Тамъ кто-то пріѣхалъ, узнать и доложить мнѣ, — приказалъ Павелъ Борисовичъ.
— Слушаю-съ.
Матрена вышла и вернулась минутъ черезъ пять. Хитрое и умное лицо ея выражало смущеніе, глазки бѣгали, какъ пойманные въ мышеловку мышенки.
— Ну? — обратился къ ней Павелъ Борисовичъ.
— Наташа это пріѣхала... изъ Москвы...
— Кто-о?
— Наташа-съ, то есть дѣвушка наша Наталья Корицына.
— Это еще что значитъ?
— Не могу знать-съ.
— Ты не спросила ее?
Матрена потупилась.
— Спрашивала-съ, но только она мнѣ ничего не сказываетъ. Будь я въ Москвѣ, такъ, конечно, этого не случилось бы, не отпустила бы... ну, а безъ меня не доглядѣли.
Павелъ Борисовичъ наморщилъ брови и потеръ переносицу.
— Я сію минуту, моя дорогая, — обратился онъ по-французски къ Катеринѣ Андреевнѣ. — Мы обѣдаемъ, конечно, вмѣстѣ?
— Хорошо. А что это за таинственная гостья, которая васъ такъ смутила?
— Моя крѣпостная дѣвка.
— И фаворитка?
Павелъ Борисовичъ пожалъ плечами.
— Если хочешь, да, но фаворитка безъ привилегій.
— Однако, вотъ, она осмѣлилась самовольно послѣдовать за вами.
— И поплатится за это. Она у меня плясунья въ моемъ хорѣ. Она пляшетъ все, а теперь вотъ она запоетъ у меня. Черезъ полчаса я жду тебя къ столу, мой ангелъ.
Павелъ Борисовичъ поклонился Катеринѣ Андреевнѣ, приказалъ Матренѣ подать огня и позвать къ барынѣ Глафиру, а самъ вышелъ.
— Тамъ Наталья изъ Москвы пріѣхала такъ позвать ее ко мнѣ въ кабинетъ, — приказалъ онѣ на ходу лакею.
Съ раскраснѣвшимся еще отъ мороза лицомъ, взволнованная, видимо испуганная, но желающая казаться покойною, вошла Наташа въ кабинетъ. На ней былъ малиновый бархатный сарафанъ, кисейная сорочка, но голову покрывалъ не кокошникъ, какъ обыкновенно у дѣвушекъ изъ домашняго хора Скосырева, а бѣлый шелковый платочекъ. Не было на шеѣ и монистовъ, которые служили неизбѣжнымъ украшеніемъ пѣвицъ и были обязательны, какъ форма, — у Павла Борисовича форма соблюдалась строго и вся дворня, раздѣленная на группы по своимъ спеціальностямъ, неуклонно должна была носить разъ установленный костюмъ.
Павелъ Борисовичъ, заложивъ руки въ карманы панталонъ, стоялъ у затопленнаго камина, когда вошла Наташа. На скрипъ двери онъ оглянулся, увидалъ дѣвушку и смѣрилъ ее грознымъ взглядомъ.
— Это что такое значитъ? — спросилъ онъ. — Зачѣмъ ты пріѣхала сюда?
Наташа стиснула руки, хотѣла что-то сказать, но только глухо зарыдала и закрыла лицо руками.
— Это что еще за трагедія? — строго продолжалъ Павелъ Борисовичъ. — Изволь перестать сію минуту! Зачѣмъ пріѣхала и кто тебѣ позволилъ?
— Сама, никто не позволялъ, — отвѣтила Наташа, вытирая слезы кончикомъ головнаго платка. — Дѣлайте со миой, что угодно, есть на то воля ваша, а я не могу, не могу!
— Что ты не можешь? Въ чемъ дѣло? Ты мнѣ толкомъ отвѣчай!
— Не могу. Конечно, я раба ваша, а только сердце у меня тоже есть и любить ему заказа нѣтъ, ну, я люблю, люблю! Узнала, что къ вамъ барыню Коровайцеву привезли, хотѣла на себя руки съ тоски да съ горюшка наложить, да сперва захотѣла васъ повидать, на... на эту барыню взглянуть...
Наташа не договорила и опять заплакала.
— Дура! — безъ гнѣва проговорилъ Павелъ Борисовичъ. — Ты что же вообразила? Жениться я, что-ли на тебѣ долженъ?
— Ничего я, сударь, не вообразила, знаю я, что есть я ваша раба и что, поиграмши со мною, вы бросите меня, а любить все же люблю. Если-бъ вы невѣсту себѣ избрали, барышню, такъ я только плакала бы, а вамъ да ей счастья желала бы, любви да согласія, а то... чужую жену вы взяли.
— Ну, ну, молчать! — перебилъ Павелъ Борисовичъ. — Это еще что? Не выговоры ли ты мнѣ читать будешь?
— Горе только она принесетъ вамъ, несчастье, — продолжала Наташа. — Мужа бросила, домъ покинула, такъ какое ужь тутъ отъ нея счастье?
— Я говорю тебѣ, чтобы ты замолчала! По настоящему, слѣдовало бы тебя проучить за самовольщину, ну, да такъ и быть, прощаю. Изволь бросить эти глупости и помнить, кто ты. Скажите, какая еще Аркадія! Глупая ты дѣвчонка! Неужели я долженъ каждой своей крѣпостной дѣвкѣ давать отчетъ? Ты съ ума сошла, я избаловалъ тебя, но помни, что я болѣе такихъ выходокъ не потерплю. Въ „Лаврикахъ“ найдутся и для тебя березы, ты меня знаешь.
— Прикажите хоть сейчасъ на конюшню отвести, до смерти запорите, я и словечка не вымолвлю супротивъ васъ, подъ розгами умирая, а ее, бѣглую барыню эту, я изведу!
— Молчать! — бѣшено крикнулъ Павелъ Борисовичъ. — Ты съ ума сошла, негодница! Вонъ сію минуту, а если я еще разъ услышу что нибудь подобное, такъ я тебя свиней пасти пошлю, въ посконный армякъ прикажу одѣть!
Павелъ Борисовичъ позвонилъ.
— Проводить Наташку въ людскую, — приказалъ онъ вошедшему лакею, а ко мнѣ Матрену позвать! Столъ готовъ?
— Накрытъ-съ.
— Велѣть подавать!
Пришедшей Матренѣ Павелъ Борисовичъ приказалъ выдать Наташѣ матеріи на два платья и деньгами двадцать пять рублей, поселить ее въ дѣвичьей и пріискать жениха.
— Спросишь ее, не правится ли ей кто нибудь изъ дворовыхъ, а то такъ вольнаго найти, — заключилъ онъ. — Сказать ей, что я награжу ее, а въ домъ теперь не пускать. Она, дура, скучать вздумала, слезы тутъ пустила, такъ не вздумала бы она барыню увидать да говорить ей что нибудь. Скажи, что за малѣйшую попытку я шкуру спущу. Избаловали дѣвченку, Богъ знаетъ что вообразила!
— Много разъ вамъ докладывала объ этомъ, батюшка баринъ, — замѣтила Матрена.
— Дура ты, вотъ что! Стану я тамъ думать еще о твоихъ докладахъ! Тебѣ дана воля надъ ними, ну, и должна наблюдать, взыскивать. Полагаю, что я не прогнѣвался бы, еслибъ ты ее проучила какъ слѣдуетъ да внушила, что она такое!
Павелъ Борисовичъ переодѣлся и вышелъ къ столу. Пришла и Катерина Андреевна.
— Я все въ томъ же туалетѣ, — съ улыбкой обратилась она по-французски къ Скосыреву. — Хозяинъ долженъ извинить меня.
— Вы прекрасны во всякомъ туалетѣ, но вы, конечно, знаете, что сотни ихъ къ вашимъ услугамъ. Завтра пріѣдетъ изъ Москвы портниха француженка и привезетъ журналы, вамъ останется только выбрать фасоны и матеріи. Надѣюсь, что вы не будете щепетильничать?
— Я ваша теперь, приказывайте! — отвѣтила Катерина Андреевна.
Ей было весело, хотя немного и жутко. Она съ улыбкой оглядывала столовую, сервизъ, лакеевъ въ сѣрыхъ ливрейныхъ фракахъ и бѣлыхъ перчаткахъ, дворецкаго, который безмолвно, но съ искусствомъ опытнаго дирижера распоряжался обѣдомъ. Обѣдъ былъ изысканный, тонкій, вино Павелъ Борисовичъ выписывалъ изъ-за границы, фрукты были изъ его собственной оранжереи и изъ его погребовъ. Весело сверкалъ хрусталь на столѣ, блестѣло серебро, восемь восковыхъ свѣчей въ тонкихъ серебряныхъ подсвѣчникахъ освѣщали столъ, а топящійся каминъ — всю столовую, большую комнату съ дорогими гобеленами и картинами на сюжеты „мертвой натуры“. За обѣдомъ, кромѣ Павла Борисовича и Катерины Андреевны, присутствовалъ раззорившійся и немного „тронувшійся умомъ“ дворянинъ Чижовъ, исполняющій въ имѣніи Павла Борисовича роль и приживальщика, и шута, и отчасти домашняго секретаря. Послѣднія обязанности Чижовъ исполнялъ, впрочемъ, только тогда, когда не былъ пьянъ, а это случалось съ нимъ не часто. Онъ же былъ и чтецомъ Павла Борисовича, читая ему послѣ обѣда и на сонъ грядущій стихи. Писалъ онъ стихи и самъ на разные торжественные случаи и считалъ себя поэтомъ.
