Елена Арсеньева - Царица без трона
Появление непризнанного русского царевича было для него просто даром небесным, тем паче что в дело замешалась любовь, и к кому? К его старшей дочери Марианне!
Пан Юрий был готов взять претендента на руки и нести его до самой Москвы, а потом точно так же собственноручно принести ему в постель Марианну, однако он был слишком хитер и понимал, что мужчина по природе своей – охотник. Димитрий будет тем больше жаждать Марины, чем дольше она останется для него недоступной. В умении своей дочери удержать поклонника одними взглядами и улыбками он не сомневался. Ведь это была его дочь! Для нее главное – власть и богатство, страдание от разбитого сердца – не для нее.
Ну а сердце царевича должно было разбить как можно основательней.
И вот его привезли в Самбор.
Этот город «королевских милостей» [23] был отдан под управление Мнишку и в его полную власть, тем более что королевская семья этот город никогда не посещала. А напрасно. Самбор был чудесным местом. Построенный на прекрасном берегу Днестра, он считался крупным торговым и военным центром. Не таким значительным, как Киев или Краков, но все же не маленьким. Укрепленный, защищенный рвами и опоясанный толстыми крепостными стенами, он служил передовым постом Польского королевства против татар.
Над деревянным замком с башнями и двумя воротами возвышались башенки, покрытые жестью, причем одна была с золотой маковкой. Замок состоял из четырех отдельных строений: дворец короля, дворец королевы, палац для гостей и приемное помещение. Все это было выстроено из лиственницы и великолепно украшено изнутри и снаружи. Кругом располагались многочисленные службы: жилые дома, конюшни, кухни, сараи, погреба, и все это окружалось роскошными садами, а за ними простирались гумна, пивоварни, псарни, мельницы, пекарни и все такое прочее.
Перед дворцом самого Мнишка располагался деревянный костел.
Накануне приезда высокого гостя замок был вымыт, вычищен и разукрашен так, что слепил глаза. Главный вход под фронтоном на колонках был украшен пуком перьев – гербом Мнишков. Множество прислуги встречало приезжих в огромных сенях. Сначала гостей провели в просторную столовую, а потом в три залы, расположенные нарядной анфиладой. Тут пан Юрий имел возможность показать свое богатство и вкус в устройстве дома. Потолки зала были разрисованы золочеными узорами, позолотой блистали и резные створки дверей. На дверях и окнах с разноцветными стеклами и лепными карнизами красовались златотканые и бархатные занавеси с широкой бахромой; стены, столы и скамьи, а также и полы (это считалось признаком исключительной роскоши!) покрыты были коврами и гобеленами с изображениями сцен охоты, любовных встреч, воинских сражений, мифологических и исторических событий. На стенах висели картины, а в особой зале красовались портреты королей и предков хозяина. Под портретами стояли резные лавки, ну а кресла имели золоченые ножки и подлокотники в виде золоченых фигур.
Прочие жилые комнаты были убраны с не меньшей роскошью, и пан Юрий всерьез думал, что даже в самом московском Кремле не сыскать пущей красоты и уюта. Он верил, что произведет на царевича грандиозное впечатление, и не ошибся.
Дом сендомирского воеводы показался Димитрию сущим райским садом – достойным обиталищем для райской птицы!
Райской птицей была для него панна Марианна.
Октябрь 1602 года, Москва
– Что русскому здорово, то немцу смерть, – открыто судачили в Москве. – Небось обкушался королевич после своей иноземной голодухи. Слыхали? Сказывают, царь его с золотой посуды угощал! Ну, у того брюхо и не выдержало. Сомлел…
16 октября принц Иоганн внезапно заболел. Царский дом, все придворные и свита герцога сначала лишь немного встревожились, но уже через день-другой тревога эта сделалась нешуточной. Герцога поразила горячка, которая усиливалась уже не по дням, а по часам. Царь весьма испугался и послал к иноземному королевичу своих докторов, аптекарей и хирургов, наказав им быть при его высочестве неотлучно днем и ночью. Даже и сам он посетил Иоганна – проливал над ним горючие слезы…
Как ни жалко было москвичам красивенького, беленького королевича, как ни желали они своей царевне счастья с этим пригожим женихом, однако слухи о горькой печали царя их оскорбили. Теплота, с какой народ встречал Иоганна, мигом обратилась в свою противоположность. В столице судачили: дескать, посетив самолично какого-то язычника, латина, царь сильно унизил свою честь и честь всей России. Не иначе, лишился разума! Ну а уж когда все государево семейство собралось в Троице-Сергиеву лавру служить молебны во здравие умирающего герцога (а по всему выходило, Иоганн помрет-таки!), тут уж развел руками даже царев двоюродный брат Семен Никитич Годунов, ранее поддерживавший царя в каждом его шаге, преданно ловивший каждое его слово, вынюхивавший его неприятелей и даже называемый в народе «ухом государевым».
И все же царская семья пустилась в лавру. Неуместная пышность сего почти погребального выезда вновь поразила народ. Впереди государева поезда двигались шестьсот всадников и двадцать пять свободных коней, покрытых чепраками из сплошь златотканой парчи. За ними следовали две кареты – одна пустая, та самая, обитая изнутри алым шелком и сверху крытая золотыми пластинами, в которой доехал до Москвы королевич Иоганн, и другая, изнутри бархатная, где сидел сам государь. Первую окружали всадники, вторую – пешие царедворцы. Далее следовал верхом юный царевич Федор, брат Ксении; коня его вели знатные чиновники.
Позади следовали толпой бояре, за ними – придворные. Обочь дороги, сдерживаемые стрельцами, бежали простолюдины, неся наготове свои челобитные, которые они желали представить государю. Сначала стрельцы гнали народ, однако потом по приказу царя, соизволившего хоть на время утереть слезы по чужеземцу и снизойти к своему народу, чиновники собрали челобитные, сложили в особый красный ящик и пообещали вскорости представить вниманию государя.
Через полчаса после царя из Кремля выехала царица Марья Григорьевна в великолепной карете, а в другой, поменьше и со всех сторон закрытой, сидела царевна Ксения. Первую везла десятка белых коней, вторую – восьмерка. Впереди вели в поводах сорок свободных коней, а за ними следовала дружина всадников, состоявшая сплошь из почтенных седобородых бояр; сзади карет царицы и царевны ехали на белых лошадях двадцать четыре боярыни, принадлежащие к приближенным той и другой. Их охраняли триста алебардщиков.
Словом, выезды такой пышности видели в Москве не часто – жаль, что поводом к сей пышности послужил печальный повод.
