Маргарет Джордж - Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная
— Спасибо.
Я потянулась за сумкой, но она была набита битком и оказалась слишком тяжелой.
— Подведи итог, — распорядилась я и, спустив ноги с кушетки, перебралась к письменному столу, куда жестом позвала и его.
Он положил сумку на стол, извлек ее содержимое и развернул первый свиток.
— Вот окончательные подсчеты. — Эпафродит ткнул пальцем в колонку цифр. — К сожалению, должен сообщить, что Египет процветает. Мы собрали лучший урожай за многие годы, а нынешний разлив Нила предвещает повторение прибылей. Полностью возмещены потери при Актии и даже утрата флота, направленного в Красное море.
— Я тоже сожалею. Лучше бы Октавиану достались пустые зернохранилища и растраченная казна. — Я посмотрела на него. — Ты хорошо поработал, старый друг. Все эти годы ты верно служил мне, даже жертвуя собственными делами. С сегодняшнего дня ты можешь сложить с себя обязанности казначея и вернуться к своему народу. Когда все закончится, лучше держаться подальше от дворца. Оставь здесь описи и счета и прими на прощание мою искреннюю благодарность.
— Покинуть тебя в такой час — не подло ли это? — промолвил Эпафродит с подавленным видом.
— Нет, если ты уходишь по моему приказу. Я хочу, чтобы римлянам досталось как можно меньше, это тоже способ восторжествовать над ними. Но гибнущему режиму вовсе не обязательно увлекать за собой в пропасть тех, кто ему служил. Однако у меня есть для тебя последнее поручение. Будь добр, подготовь фальшивые счета и описи, чтобы я предоставила их Октавиану: необходимо утаить часть ценностей для моих детей. Думаю, — я посмотрела на ряды цифр, — этого хватит, чтобы удовлетворить Октавиана и не вызвать у него подозрений.
Эпафродит накрыл мою руку своей.
— Мне невыносимо слышать, когда ты говоришь вот так. Словно ты уверена в худшем и смирилась с тем, что все потеряно.
— Надеясь на лучшее, мы должны готовиться к худшему. Я ни на мгновение не забываю, что если, например, Октавиан погибнет в сражении — от попадания случайной стрелы, — в тот же миг все изменится. Рим будет обезглавлен, Антоний останется единственным вождем, и все наши приготовления покажутся смехотворными. Но… допуская такую возможность, я не могу рассчитывать на нее.
— Я принес кое-что еще, — сказал он, поставив вторую сумку. — Оставлю тебе вот это — из Писания моего народа.
— Выходит, в вашем Писании предусмотрена и такая ситуация. — Я издала смешок. — Воистину, у вас замечательный народ.
— Мне показалось, что ты заинтересуешься.
— Спасибо, дорогой друг!
Я встала и взяла его за руки, думая о том, увидимся ли мы снова. Этот долгий и медленный отлив был таким мучительным! А позади оставалась широкая полоса покинутого, опустевшего берега.
Во второй половине дня я открыла вторую сумку Эпафродита, любопытствуя, что он подобрал для меня на сей раз. Это Писание называлось Кохелет, или Екклесиаст. Некоторые места в поэтической рукописи, наиболее созвучные нынешней ситуации, были подчеркнуты, но я начала читать сначала, поскольку текст показался мне целостным.
«Я, Екклесиаст, был царем над Израилем в Иерусалиме; и предал я сердце мое тому, чтоб исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом…»[14]
Автор стремился к знанию, богатству, удовольствиям и великим свершениям, в итоге же постиг, что все его желания — не более чем суета.
«Конец дела лучше начала его; терпеливый лучше высокомерного.
И обратился я и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб, и не у разумных — богатство, и не искусным — благорасположение, но время и случай для всех их.
Ибо человек не знает своего времени. Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них».[15]
Так было с Цезарем в сенате, этого сейчас дожидаемся мы здесь, в Александрии.
«Время и случай для всех их».[16]
Но что еще я могу делать, кроме как ждать, положившись на время и случай? Ближе к вечеру, когда солнечные лучи падали на окна косо, отчего в комнатах возникали длинные диагональные полосы света, я вдруг почувствовала себя невероятно одинокой. Цезарь мертв, Цезарион бежал, мои приверженцы отосланы туда, где безопаснее, Антоний не в силах больше бороться. А я стою здесь, всматриваюсь со стен в окрестности и готовлюсь к штурму.
«И помни Создателя твоего в дни юности твоей, доколе не пришли тяжелые дни и не наступили годы, о которых ты будешь говорить: „нет мне удовольствия в них!“, доколе не померкли солнце, и свет, и луна, и звезды, и не нашли новые тучи вслед за дождем.
В тот день, когда задрожат стерегущие дом и согнутся мужи силы; и перестанут молоть мелющие, потому что их немного осталось; и помрачатся смотрящие в окно…
И высоты будут им страшны, и на дороге ужасы… Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы — доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем.
И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, Который дал его.
Суета сует, сказал Екклесиаст, все — суета!»[17]
День кончается. Солнце клонится к закату. Октавиан приближается. Пользуясь роскошью одиночества, оплакиваю заходящее солнце.
«Конец дела лучше начала его».
Нет, никогда.
Екклесиаст не прав.
Антоний нашел меня сидящей в потемках. Солнце село, истаял пурпур заката, и меня окружала ночь.
— Что тут такое? — воскликнул он. — Ламп, что ли, нет? Почему сидишь в темноте?
Он выбежал из комнаты, принес лампу и посветил мне в лицо.
— С тобой все в порядке? — Антоний обеспокоенно заглянул мне в глаза.
— Да, — ответила я. — Просто присела и задумалась.
— Глубоко, видать, задумалась, если не заметила, как стемнело.
— Так, надо было поразмыслить.
И это было правдой: когда смиряешься с неизбежностью, после первого приступа сожаления и горести приходит спокойствие.
— Что тут? — Он потянулся и взял свиток, развернувшийся, как длинная лента.
— Философские стихи. Эпафродит принес вместе с отчетами казначейства.
Антоний хмыкнул, зажег еще несколько светильников и углубился в чтение.
— Странный все-таки человек этот Эпафродит, — промолвил он через некоторое время. — Цифры с одной стороны, поэзия — с другой. Но тот, кто написал это, кем бы он ни был, смотрит на жизнь неверно. — Антоний покачала головой. — Бедный.
