Сидони-Габриель Колетт - Неспелый колос
– Сейчас четыре часа, – взглянув на солнце, заметил Флип. – Хочешь, я принесу тебе перекусить, прежде чем нам здесь расположиться?
– Я не голодна, – отвечала Вэнк. – А ты хотел бы поесть?
– Нет, спасибо. После моего приключения у меня отбило аппетит. Садись ближе к скале, а я устроюсь с краю.
Они говорили обычным тоном, хотя были готовы и к серьёзным речам, и к почти столь же многозначительному молчанию.
Гладкие загорелые колени Вэнк выступали из-под белого платья и блестели под лучами сентябрьского солнца. Внизу плясала неопасная зыбь, прилизанная, сглаженная туманом: она и видом, и цветом порой напоминала о спокойном лете. Под крики чаек из-за скал показалась цепочка рыбачьих парусников и потянулась в открытое море. Ветер донёс прерывающиеся звуки детской песенки. На этот тонкий голосок Флип обернулся, у него вырвался раздражённо-жалобный возглас: на гребне самого высокого мелового выступа с рыжей, всклоченной ветром шевелюрой стоял маленький мальчик в голубых штанишках.
Проследив, куда он смотрит, Вэнк заметила:
– Да-да, тот самый малыш.
Флип постарался сохранить хладнокровие:
– Ты говоришь вон о том карапузе? Кажется, это сын рыбной торговки.
Она отрицательно покачала головой и уточнила:
– Это тот самый мальчик, который недавно говорил с тобой.
– Он? Со мной?
– Да. Мальчик, который пришёл сообщить об отъезде дамы.
Внезапно Флипу стало ненавистно всё: дневной свет, жёсткий песок, слабый ветерок, мгновенно опаливший его щеку.
– О чём… о чём ты, Вэнк?
Она не унизилась до ответа и продолжала:
– Этот мальчик искал тебя, он встретил меня первую и всё рассказал. К тому же…
Как истинная фаталистка, она махнула рукой, и Флип тяжело перевёл дух; ему стало не так муторно.
– Ах, значит, ты знала!.. И что ты знала?
– Всякое. Не так уж давно. Всё, что мне известно, я выяснила разом, три… или четыре дня назад. Но я кое о чём подозревала…
Она умолкла, и Флип заметил, что у синих глаз подруги, над округлостью по-детски свежих щёк, залегли перламутровые тени – след ночных слёз и бессонницы, тот атласный отсвет цвета лунной дорожки на воде, который можно увидеть лишь на веках женщины, вынужденной тайно страдать.
– Что ж, – сказал он. – Тогда мы можем объясниться, если, конечно, ты не предпочтёшь не говорить вовсе… Я сделаю всё, что ты хочешь.
Уголки её губ непроизвольно вздрогнули, но она не заплакала.
– Нет, нам надо поговорить. Думаю, так будет лучше.
Оба одновременно испытали схожее горькое удовлетворение от того, что с первых же слов отмели пошлые препирательства и ложь. Это удел героев, актёров и детей – привольно себя чувствовать в тенетах высокого стиля. Наши юные существа безрассудно надеялись, что из их любви способно родиться благородное страдание.
– Послушай, Вэнк, когда я в первый раз встретил…
– Нет-нет, – торопливо прервала его она. – Только не это. Я не спрашиваю тебя как. Я знаю. Там, на песчаной дороге, по которой ездят за водорослями. Думаешь, я забыла?
– Но тогда, – возразил Флип, – не произошло ничего, что стоило бы запоминать или забывать, так как…
– Довольно об этом. Хватит! Неужели ты думаешь, что я привела тебя сюда для того, чтобы ты мне рассказывал о ней?
Страстная простота её тона лишала его будущую сокрушённую исповедь искренности и естественности.
– Ты собираешься поведать мне историю вашей любви, не так ли? Не стоит труда. В прошлую среду, когда ты вернулся, я встала, не зажигая света… Я видела тебя… Ты крался как вор… Уже почти рассветало. А какое у тебя было лицо… Тогда-то, как ты понимаешь, я и навела справки, решила кое-что узнать. Думаешь, здесь на побережье никто ничего не ведает? Не догадываются ни о чём только родители…
Флип нахмурился. Он был шокирован. Глубинная женская жестокость, всплывшая наружу у охваченной ревностью Вэнк, показалась ему оскорбительной. Выбирая это убежище, он приготовился к жалобам, слезам о поруганном доверии, к собственным долгим признаниям. Но он не мог примириться с этим резаньем по живому, с яростной целенаправленностью, отбрасывающей все дорогие для него и льстящие его самолюбию промежуточные звенья в цепи событий ради достижения какой-то цели… впрочем, какой цели?
«Она, без сомнения, захочет покончить с собой, – вдруг сообразил он. – Именно здесь она однажды уже совершила попытку. А теперь может повторить…»
– Вэнк, ты должна пообещать мне одну вещь.
Не глядя на него, она выжидательно наклонила голову, прислушиваясь, вся поза её и особенно этот лёгкий жест дышали иронией и независимостью.
– Да, Вэнк, обещай, что ни здесь, ни где бы то ни было на земле ты… ты не постараешься расстаться с жизнью…
Она широко раскрыла свои синие глаза и буквально ослепила его внезапным жёстким взглядом.
– Что ты сказал? Расстаться… покончить с собой? Он положил обе руки ей на плечи и, покачивая головой, как человек многоопытный, пояснил:
– Дорогая, я тебя неплохо знаю. Ведь именно здесь ты однажды чуть не соскользнула вниз. Это было чистое безрассудство, всего полтора месяца назад, а теперь…
От изумления и неожиданности брови Вэнк круто взмыли ввысь. Она передёрнула плечами, стряхнув руки Флипа.
– Теперь?.. Умереть?.. Для чего?..
При последних словах он покраснел, и Вэнк сочла его горящие щёки ответом.
– Из-за неё?! – вскричала она. – Ты что, рехнулся?
Флип в раздражении вырвал из земли несколько клоков дёрна и внезапно помолодел лет на пять-шесть.
– Совсем нетрудно спятить, когда пытаешься понять, чего хочет женщина, если даже вообразить, что она сама это знает!
– Но я действительно знаю, Флип. И хорошо знаю. А ещё лучше – чего я не желаю! Можешь быть спокоен: я не покончу с собой из-за той женщины! Полтора месяца назад… Да, я хотела соскользнуть туда, вниз, и тебя увлечь за собой. Но тогда я могла умереть ради тебя. И ради себя… ради себя…
Она прикрыла веки, откинула голову назад и ласково понежила голосом свои последние слова – это сделало её похожей на всех женщин, запрокидывающих лицо и зажмуривающихся от избытка счастья. Флип сейчас признал в ней сестру той, что, смежив ресницы и уронив голову на подушку, казалось, отлетала от него в те самые мгновения, когда его нежность и страстность достигали высшего предела…
– Вэнк, ну послушай же, Вэнк! Она открыла глаза и выпрямилась.
– Что?
– Ну, не оставляй меня одного, вот так. У тебя такое лицо, будто ты вот-вот потеряешь сознание.
– Со мной всё в порядке. Это тебе требуется нашатырь, одеколон и прочий тарарам!
Проскальзывающая временами в их отношениях ребяческая безжалостность друг к другу служила самым милосердным целям. Они черпали в ней силы, ясность взгляда, свойственную прежним годам, чтобы тут же снова погружаться в хаос созревающих чувств.
