Сидони-Габриель Колетт - Ангел мой

Сидони-Габриель Колетт

Ангел мой

Леа! Подари мне своё жемчужное ожерелье! Слышишь, Леа? Подари, пожалуйста! Ни звука в ответ, ничто не шелохнулось на большой кровати: полумрак, и в полумраке – тусклый оружейный блеск, блеск кованого железа и медной чеканки.

– Ну почему бы тебе не подарить мне его, а, Леа? Оно мне идёт не меньше, чем тебе, а может, даже больше.

Щёлкнула застёжка, кровать всколыхнулась кружевами, из них лениво высунулись прекрасные голые руки с тонкими запястьями.

– Может, хватит, Ангел? Неужели ты ещё не наигрался?

– Дай мне повеселиться… Или ты боишься, что я его стащу?

Ангел приплясывал на фоне розовых занавесок, пронизанных солнцем, и его танцующий силуэт казался совершенно чёрным, он напоминал изящного бесёнка, попавшего в самое пекло. Но вернувшись к кровати, он снова стал белоснежным, облачённый в белую шёлковую пижаму и белые замшевые тапочки.

– Вот чего я не боюсь, того не боюсь, – отвечал с кровати нежный и низкий голос. – Но нитка может не выдержать. Жемчужины слишком тяжёлые.

– Да, тяжёлые, – подтвердил Ангел с уважением. – Видно, тот, кто подарил его тебе, был человек серьёзный.

Ангел стоял перед удлинённым зеркалом, висящим на стене между двумя окнами, и разглядывал своё отражение – очень красивый и очень молодой мужчина среднего роста, чёрные волосы с отливом в синь, точно оперенье у дрозда. Он распахнул пижаму на смуглой, крепкой груди, выпуклой, как щит, и розовые искорки заиграли на его белоснежных зубах, на белке его тёмных глаз и на жемчужинах ожерелья.

– Сними ожерелье, – настаивал женский голос. – Слышишь, что я тебе говорю?

Застыв перед своим отражением, молодой человек тихонько смеялся.

– Да-да, слышу. По-моему, ты всё-таки боишься, что рано или поздно я его у тебя отберу.

– Не отберёшь. Но вздумай я подарить его тебе, ты вполне способен его принять.

Он бросился ничком на кровать.

– Разумеется! Я выше условностей, и никакие подарки не унизят моего достоинства. Уж если мужчина спокойно принимает от женщины жемчужную булавку или жемчужные запонки, то почему бы ему не принять и пятьдесят жемчужин…

– Сорок девять.

– Да-да, сорок девять, я знаю. Попробуй скажи, что мне твоё ожерелье не идёт… Попробуй скажи, что я некрасив…

Склонившись над лежащей женщиной, он вызывающе засмеялся, обнажив свои маленькие зубы и внутреннюю влажную поверхность губ.

– Нет, и пробовать не стану. И прежде всего потому, что ты всё равно мне не поверишь. Вот только почему, когда ты смеёшься, ты обязательно морщишь нос? Тебе что, морщин захотелось?

Он мгновенно перестал смеяться, лоб его сразу разгладился, подбородок опустился вниз – он проделал это ловко, точно опытная кокетка. Они враждебно смотрели друг на друга: она – приподнявшись на локте среди белья и кружев, он – сидя боком на краю кровати. «Это она-то говорит о моих будущих морщинах», – думал он. «Почему он становится некрасивым, когда смеётся, ведь на самом деле он так прекрасен?» – думала она. И закончила уже вслух:

– Когда ты смеёшься, ты выглядишь злым. Потому что смех у тебя нехороший, язвительный. Это тебе не идёт.

– Неправда! – вскричал Ангел с раздражением.

Когда он злился, брови его сходились у переносицы, обрамлённые ресницами глаза расширялись и загорались недобрым огнём, рот кривился презрительным и целомудренным изгибом. Леа улыбнулась: вот таким она его любила – сначала возмущённым, потом смирившимся, едва не сорвавшимся с привязи и всё же не способным вырваться на волю. Она положила руку ему на голову, и он нетерпеливо тряхнул головой, словно стараясь сбросить ярмо.

– Тихо… тихо, – зашептала она, словно успокаивая разгневанного зверя. – Что с тобой? Да что с тобой в конце концов?..

Он уронил голову на широкое прекрасное плечо, уткнулся в него лбом, носом, отыскивая привычное место, уже закрывая глаза и предвкушая беззаботный утренний сон, но Леа растолкала его:

– Нет, нет, Ангел, просыпайся! Ты обедаешь сегодня у нашей «гарпии», а сейчас уже без двадцати двенадцать.

– Разве? Я обедаю у матушки? И ты тоже?

Леа лениво скользнула в глубь постели.

– Нет, я сегодня выходная. Хотя я всё равно приду выпить кофе в половине третьего или чай в шесть или, в крайнем случае, выкурить сигарету без четверти восемь. Так что не волнуйся, твоя матушка по мне не соскучится. Кстати, она меня и не приглашала…

Ангел, который с недовольным видом стоял возле кровати, лукаво улыбнулся:

– Знаю, знаю почему. У нас сегодня такой благопристойный приём! К нам пожалует прекрасная Мари-Лор со своей змееподобной дочерью.

Большие голубые глаза Леа, которые бездумно оглядывали комнату, мгновенно остановились.

– Ах да! Прелестная малышка! До матери ей, конечно, далеко, но всё равно прелестная… Да сними же ты наконец это ожерелье!

– Жаль, – вздохнул Ангел, расстёгивая замочек. – Оно бы так подошло для моей корзиночки.

Леа поднялась на локте:

– Какой корзиночки?

– Свадебной, – произнёс Ангел напыщенно. – Моей свадебной корзиночки с моими драгоценностями.

Он исполнил безукоризненное антраша, головой откинул портьеру и исчез, крича:

– Ванну, Роза, и поскорее! Я обедаю у госпожи Пелу! «Ну конечно, – подумала Леа. – Лужа на полу, полдюжины мокрых полотенец да оскрёбки после бритья в унитазе. И почему только у меня нет двух ванных комнат…»

Она тут же напомнила себе, как делала уже много раз, что для строительства новой ванной ей придётся отказаться от гардеробной да ещё отрезать часть от будуара. И она решила не менять своего прежнего решения: «Как-нибудь уж потерплю до женитьбы Ангела».

Она снова вытянулась на кровати и отметила, что Ангел накануне швырнул свои носки на камин, трусы – на трюмо, а галстук повязал вокруг шеи гипсового бюста самой Леа. Она невольно улыбнулась этому чисто мужскому, греющему душу беспорядку и полуприкрыла большие спокойные глаза яркого голубого цвета с густыми каштановыми ресницами. В свои сорок девять лет Леони Вальсон, по прозвищу Леа де Луваль, благополучно завершала карьеру вполне обеспеченной куртизанки, счастливо избегнув в своей жизни лестных для женщин катаклизмов и возвышающих душу страданий. Она скрывала дату своего рождения, но охотно признавалась, снисходительно и томно поглядывая на Ангела, что в её возрасте она может позволить себе некоторые прихоти. Она любила порядок, красивое бельё, терпкие вина и изысканную кухню. Юная блондинка, не знавшая счёта победам, потом богатая дама полусвета, она не числила за собой ни одной скандальной истории и никогда не давала поводов к кривотолкам. Её друзья вспоминают, как однажды во время скачек в Отёйле в 1895 году Леа ответила секретарю «Жиль Блаза», который назвал её «милой затейницей»: