Виолен Ванойк - Мессалина
— Ты считаешь, цезарь, что он может отважиться на это?
Калигула задумался, потом подозвал начальника преторианской гвардии, что-то прошептал ему на ухо, что Клавдий тщетно пытался уловить, и, повернувшись к дяде, с веселым видом сказал:
— Пойдем же вблизи посмотрим на прыжок звездочета. Ты идешь со мной, дядюшка?
Клавдий постоял в нерешительности, слегка тряся головой, и все же счел более осторожным заявить, что поедет вместе со своим императором.
По приглашению Калигулы Клавдий сел рядом с ним в колесницу, и лошади поскакали рысью. Следом отправились колесницы придворных. Толпа молча наблюдала, как императорский кортеж проехал по мосту в направлении Байи и далее двинулся по каменистой, выжженной солнцем дороге. Они догнали колесницу, везшую старика, как раз в тот момент, когда она приближалась к оконечности мыса, господствующего над заливом. На мосту по-прежнему стояла толпа, с такой высоты походившая из-за своих разноцветных одежд на цветочную клумбу.
Калигула спрыгнул с колесницы, за ним тяжело спустился Клавдий. Только Агриппина и Юлия остались сидеть в своей повозке. Преторианцы привели Трасилла, который, смирившись со своей участью, держался с достоинством и даже горделиво. Какие-то угодливые придворные демонстрировали бурную радость. Один из них даже поздравил императора с тем, что его подданные столь преданы ему, что готовы совершить такой подвиг, как попробовать полететь. Но дальше всех пошел Геликон, заявив, что так можно было бы устраивать для народа красивые и не очень дорогие зрелища.
— Я приберег для вас еще и не такое зрелище, — ответил Калигула.
Он подошел к обрыву, чтобы полюбоваться причудливо изрезанным побережьем в цвету. Хрустально чистое, безмятежное, лазурное море доносило отзвуки своих таинственных глубин, где обитают тритоны и сидят на золотых тронах нереиды во дворце своего отца Нерея. Все молчали, слышался легкий шум ветерка, колыхавшего туники, стрекот кузнечиков и гудение пчел, перелетавших с цветка на цветок.
— Какой прекрасный вид, Трасилл, — сказал Калигула. — А знаешь ли ты, что у тебя есть знаменитый предшественник? Ведь не иначе, как у этого мыса трубач Мизен в троянской армии, пришедшей за Энеем в эти места, осмелился соперничать с богами, играя на своем инструменте. Тогда Тритон сбросил его в море… где он и утонул… он, как и я, не умел плавать. Но ты-то, Трасилл, я надеюсь, умеешь плавать?
Старик, которого преторианцы толчками заставили приблизиться к Калигуле, гордо смерил его взглядом. Император прищурился и с обычным своим язвительным смехом проговорил:
— Итак, Трасилл, сделай нам последнее предсказание: скажи, верно ли ты предвидел час своей смерти?
— Знай, Калигула, — отвечал ему старик громким и твердым голосом, — что момент нашей смерти известен одним лишь богам. Но тебе я могу предсказать, что за твои жестокие безумства тебя постигнет страшная, но заслуженная гибель из рук тех, кто в эту минуту смеется надо мной, желая угодить тебе. Ибо ты самый отвратительный тиран, которого изрыгала земля.
Сказав эти слова, заставившие Калигулу побледнеть, старик бросился в пропасть. Снизу послышался треск сломавшейся ветки и грохот падающих камней, которые тело увлекало за собой. Потом снова наступила тишина.
— Мне не следовало позволять так быстро умереть этому провозвестнику несчастий, — сквозь зубы процедил Калигула.
— Чего ты боишься? — заговорил находчивый Геликон. — Трасилл никогда не умел ни обнаруживать истину, ни предсказывать будущее. Ты сам заметил, что он всегда говорил обратное тому, что происходило в действительности.
Калигула уже приготовился ответить, когда с моря донесся глухой шум.
— Подойдите, подойдите, — велел Калигула приближенным. — Вот новое и притом бесплатное зрелище, за него сенаторам не придется выкладывать свои динарии.
Все подбежали к краю обрыва. Оттуда было видно, как преторианцы, исполняя приказание Калигулы, которое император дал их начальнику, прежде чем уехать на колеснице, сталкивали людей с моста, пронзали мечами тех, кто старался защититься, и били тех, кто, упав в море, пытался выбраться из воды и снова влезть на мост. — Раз они не желают воздавать хвалу цезарю, пусть, по крайней мере, у них будет причина проклинать его, — произнес Калигула в качестве надгробной речи.
Некоторое время он созерцал жуткое зрелище, потом резко отвернулся и объявил:
— Я голоден. Пора ехать обедать.
Он направился к Клавдию, который тряс головой, страшась новых безумств императора.
— Этот Трасилл был старый дурак, как и ты, мой дядюшка. Он помешался на математике, а ты — на истории! Пойдем-ка лучше со мной, познакомишься с Милонией.
— С Милонией? — переспросил Клавдий, который никогда не слышал о женщине с таким именем.
— Как, ты не знаешь, кто такая Милония? Юпитер, ты слышишь это? Он не знает, кто такая Милония, моя будущая супруга, мать будущего наследника империи!
Клавдий, не зная, как себя повести, важно покачал головой, в то время как Калигула, повернувшись к нему спиной, продолжал:
— Это я ее называю Милонией. А вообще-то ее зовут Цезония. Ее мать, Вестилия, имела семерых детей от шести мужей. Она сама уже мать трех дочерей. Я уверен, что она родит мне ребенка. Когда она забеременеет, я женюсь на ней.
Хотя Клавдий никогда не видел Цезонии, слухи о ее репутации долетали до его ушей. О ней говорили как о самой развратной женщине в Риме, что являлось немалой заслугой в городе, где все соперничали друг с другом в беспутстве.
В Байях Калигула жил на огромной, утопающей в садах императорской вилле, расположенной на возвышенностях, к югу от Города. Только избранные люди из его свиты получили приглашение сопровождать его.
В тенистых садах вокруг столов были расставлены ложа, на которых уже возлежали придворные женщины в ожидании прибытия императора. Когда Калигула появился, они встали, чтобы приветствовать его, а Цезония пошла ему навстречу.
— Цезония, — сказал Калигула, — я хочу представить тебе моего дядю, который будет и твоим, когда ты сделаешь меня отцом. Клавдий, ты должен знать, что семья Цезонии принадлежит к сенатскому сословию.
Клавдий попытался улыбнуться Цезонии, которую нашел некрасивой. В то же время ее вялые движения обнаруживали в ней и безудержную похотливость, и мягкую чувственность. Ее пухлые губы напрашивались на поцелуй, а томный взгляд призывал к наслаждению.
— Ты не можешь судить о ее красоте, когда она в этой длинной одежде, — сказал Калигула Клавдию. — Надо видеть ее обнаженной.
При этих словах он сам расстегнул брошь, удерживающую на плече складки столы, и платье упало на землю. Клавдий подивился тому, что Калигула влюбился в женщину уже не первой молодости, у которой после троекратных родов погрузнели грудь и живот. У нее были короткие ноги, а слишком мясистый зад подчеркивал ее невысокий рост.
